Рыжий: спасти СССР 2

— Джермен, у тебя что-то важное? Или так… Все твои игры в песочнице? — спросил Косыгин, оглядываясь по сторонам, понимая, что зять подошел к нему в тот редкий момент, когда рядом не было никого.

— Хотел доложиться, Алексей Николаевич, что процесс создания кружков молодых экономистов-реформаторов уже на стадии завершения. Ещё кое-что нужно уточнить в Ленинграде — и за работу, — рапортовал Джермен Гвишиани.

— Чего ты мне докладываешься? Ты же знаешь, что мне не нравится твоя возня с молодёжью. Накроют вас, и меня потащите прицепом. Кто прикроет тогда? Или думаешь, что, если мои отношения с Юрой Андроповым в норме, так он не может сыграть против меня с тобой? Или что в Комитете все помнят и чтут твоего отца и потому не тронут? Помяни моё слово, этот, я про Юру, ещё покажет себя, — сказал Косыгин, провожая взглядом одного из работников его дачи, который сразу же забрал выловленного карася и направился в сторону чистить свежую рыбу.

Уже скоро будет знаменитая, пусть и в узком круге посвящённых, уха. Уже сварился петух, готова рыба, овощи, водка запотевшая. Все, как положено, вот только выпить хозяин дачи мог позволить себе врядли больше трех рюмок.

— А что с Ленинградом не так? Романов строит препоны? — всё же заинтересовался Косыгин делами Джермена. — Гришка мужик серьезный. Ты же понимаешь, что уже началась игра и Романов, да и Машеров в своей Белоруссии, за ними смотрят, прицениваются. Так что Романов глупить не будет, где надо и глаза прикроет, чтобы спокойнее быть, да птиц вокруг города трех революций разводить. Ну так что, Романов чудит?

— Да не понять… Там есть один молодой, да ранний… Чубайс или Чубайсин… как-то так фамилия. Так этот засра… молодой человек решил выдвинуть сталинские лозунги, в основном по артелям. Мол, они могут стать альтернативой свободной кооперации. А там дети элиты собираются. Еще задурит им головы. Вот и думаю… — сказал Гвишиани, внимательно изучая реакцию тестя.

Не был бы Джермен зятем Косыгина, никакого института системного анализа у него под рукой не было бы. Именно там находилась главная площадка, где можно было почти свободно разговаривать на запрещённые обывателям темы, прежде всего, об управлении и экономике. К слову, Джермен был под прикрытием не только Косыгина. Будучи сыном генерала НКВД, он сохранил большинство связей в Комитете, как, впрочем, имел и некоторый компромат на ряд весьма высокопоставленных чекистов. Но он понимал, что если бы захотел Андропов, то уже мог бы нанести удар по Гвишиани. И чикист не делает этого, скорее всего потому, что рассчитывает на поддержку в ЦК от Косыгина.

— Ты же знаешь, что я не разделяю твоё стремление навесить на Союз американскую систему управления предприятиями. Это просто невозможно. Не будет советский человек чувствовать себя комфортно при американской системе, — сказал Косыгин, вставая со своего раскладного стула, опираясь на руку зятя.

— Нельзя, но в рамках существующей системы. А вот если ее разру…

— Не смей! — обычно спокойный и безэмоциональный Алексей Николаевич так закричал, что дёрнулись не только бойцы из «девятки» (девятого отделения КГБ, занимающегося охраной высокопоставленных советских чиновников), но и все остальные.

Косыгин не разделял взглядов своего зятя. Точнее, не во всём. Сам Алексей Николаевич считал, что ещё можно реформировать СССР в рамках плановой экономики и существующей системы. И для этого нужна только воля и желание смягчить план, дать чуть больше воли предприятиям. А вот Джермен считал, что нужно всё разрушить, чтобы создать что-то новое. Но Алексей Николаевич не верил в то, что его зять занимается чем-то, что могло бы привести к изменениям в Советском Союзе. Так… игра в песочнице. Не серьезно это все. Молодежь какая-то… Хотя были в команде Гвишиани уже и вполне взрослые «особи».

— Знаешь, — быстро успокоившись, обратился к своему зятю Косыгин, — а ведь этот Чуб… ну, тот, кого ты упомянул, правильно смотрит на вопрос кооперации. Без жёсткого контроля она даст такую вольность… Ещё и республики вольницы захотят. Это же дело такое… Только приоткрой ящик Пандоры…

— Снова вы про украинцев? — осуждающе покачал головой Гвишиани. — Оставь ты их в покое! [По ряду воспоминаний, Косыгин крайне негативно относился к заигрыванию с национальным самоопределением, особенно нелестно высказывался про украинский язык].

— Все советские люди. А то… Украинцы… — пробурчал второй человек в Советском Союзе.

Чуть прихрамывая, Алексей Николаевич Косыгин, отказавшись от помощи своего зятя, побрёл в сторону деревянной беседки, рядом с которой уже был разложен костёр и кипела даже не вода, а уже бульон из петуха.

— Я позвоню Романову. Давно не звонил, не общался. Нужно кое-что обсудить перед ближайшем заседании Центрального Комитета, — словно сам себе сказал Косыгин, но он понимал, что и Гвишиани услышал все, что нужно.

* * *

— Чем могу быть полезен? — спросил я, не скрывая своего раздражения от присутствия у крыльца общежития следователя Матюшенко.

— Так я пришёл посмотреть на тебя, убийцу! — казалось, что не совсем трезвым голосом сказал лейтенант. — Ну это же ты!

— Посмотрел? Тогда свободен. И в следующий раз приходишь только с повесткой! — в грубой форме отвечал я.

Следователь дожидался меня возле общежития, был явно в расстроенных чувствах, но мне как-то на это было наплевать. И без того только что состоялся не самый приятный разговор с первым секретарём райкома комсомола Трушкиным. Этот комсомолец вовсе неадекват, расплакался даже в конце разговора.

Меня утвердили в делегацию от Ленинграда на конференцию комсомола в Москву. И пора было даже готовиться, костюм купить, или пошить, туфли приобрести нормальные. До собрания комсомольцев в столице нашей Родины оставалось всего две недели.

Конечно, Трушкин был вне себя от ярости, что едет не он, а я. Кроме того, меня сопровождает его помощница. Так что имели место и зависть, и ревность, и ещё какие-то активные эмоции, направленные в мою сторону. Причём, причиной того, что Трушкин не едет на конференцию, и косвенно, и напрямую, был я. Ведь он додумался, идиот: уже подал, как от себя мою инициативу по комсомольской линии, которую я начал внедрять в ПТУ. Ибо не хрен воровать и присваивать себе чужое! А я ещё посмотрю, может, его помощницу… Так сказать, баш на баш. Он присваивает чужое, ну и я.

Если Таня, по сути, дала мне отставку, значит, я свободный мужчина. Мне не хочется это признавать, но с природой не поспоришь. Если во мне бурлят эмоции, гормоны, которые периодически даже мешают думать о важном, то нужно как-то всё это нейтрализовать. И тут в моем понимании один способ.

Посмотрим. Я уже написал два письма Тане по тому адресу, который она мне перед отъездом всё-таки дала. Если ближайшую неделю не будет от неё отклика или напишет что-нибудь глупое, по типу тех слов, которые она произносила при нашем прощании, то буду считать себя полностью свободным от любых обязательств. Я пусть и молод, но в откровенно глупых отношениях принимать участие не буду.

— Да что случилось? Почему ты, лейтенант, пришёл ко мне и ведёшь себя, словно пацан? — спросил я после продолжительной паузы, в ходе которой Матюшенко тяжело дышал и смотрел мне прямо в глаза с вызовом.

— Я ненавижу таких блатников, как ты. Я не могу доказать, но нутром чую, что ты приложил руку к убийству фарцовщика. Да и хрен бы с ним. Я и сам бы таких стрелял. Но ты оказался не лучше, чем он, — высказался Матюшенко и замолчал.

Как я ни пытался у него спросить, с чего бы это я блатняк, он больше ни в чём не признавался. Однако прошлую жизнь я проработал в органах, и что-то в этом молодом лейтенанте мне напоминает самого себя. Ему явно ударили по рукам, когда парень решил, что занялся важнейшим делом и что он, Шерлок Холмс, раскрутит клубок зловещего убийства. И тут он напал на след, чует молодой и талантливый следак, откуда уши торчат. А ему по рукам, мол, не трогай.