Ржаной хлеб с медом

Впрочем, теперь уже ничего не изменишь. «Жигули» катили по дороге, унося вперед четырех человек, две палатки и все необходимое для жизни на вольном воздухе.

Мальчикам нравилась сама езда. Как только семья останавливалась, ребята начинали озорничать. Прогулки, любования природой, хождения по магазинам утомляли их. Близнецы хотели все время мчаться по дороге. Поэтому с плаксивым любопытством допытывались:

— А что мы там будем делать?

— Все то, что нельзя делать в городе.

После такого ответа ребята замолкали. Еще бы.

В Риге нельзя было нормально улицу перейти, нельзя было класть ноги на скамейку, вскарабкаться на дерево. Нельзя. Нельзя. Только и слышишь: нельзя.

Когда Леонард с Людвигом увидели в конце одиноко торчащей печной трубы гнездо аистов, они запрыгали от восторга. Тотчас попробовали, нельзя ли по кирпичам забраться наверх. Не вышло. Словно понимая, что этим и кончится, один из аистов спокойно стоял на гнезде и, нагнув голову набок, смотрел вниз.

Ребятам не терпелось обегать кусты, деревья, заглянуть в полуразвалившийся погреб. Через окошко туда упали лягушки и даже одна гадюка. Большая часть тварей подохла. Но несколько еще двигались и отчаянно скребли лапами о почерневшие бетонные стены. Людвиг бросил камень, чтобы убедиться, что гадюка в самом деле мертва.

— Ребята, идите сюда, поставим палатки.

— Нет, мы будем спать в машине, тут змеи.

— Змеи боятся людей, уползают, если заметят. Кусают, только когда наступишь ногой. А как ты лежа это сделаешь?

Отцовское объяснение успокоило ребят.

Палатки удалось натянуть туго-натуго. Были бы под рукой барабанные палочки, могли бы попробовать, как звучит.

На берегу Алкшнюпите Увис размотал удочки. Мальчишкам такое занятие показалось слишком скучным. Раскрепощенные силы требовали занятия.

— Кто первый вскарабкается!

Леонард долез почти до самой верхушки. Ольха накренилась. Леонард свесил ноги и стал качаться. Дерево не выдержало. Леонард упал вместе с обломанной кроной. С трехметровой высоты на мягкую лужайку.

Радость, а не падение! Наука была освоена.

Ирида пришла посмотреть, есть ли надежда на уху.

— Увис, скажи ребятам, чтоб прекратили. Точно дикари какие-то. Меня они не слушаются.

— Да пусть побесятся.

— Нарочно ломают деревья.

— И так все зарастает.

Близнецы носились, скакали, как телята в первый день на пастбище. Кувыркайся, ломай, рви, дери, кидай, брызгайся, вопи, — все позволено. Ольха все равно зеленела, трава все равно покрывала землю, речка — текла, труба — стояла. Но, соприкоснувшись с молчаливой первозданностью, буйство начинало гаснуть. Вскоре ребята заныли:

— Что мы будем делать?

И тогда отец скинул свои годы и вернулся в отрочество.

Срезал три орешины толщиной в палец и отдельно три такой же толщины сучка длиной с ладонь. Вырыл в земле три канавки. Положил поперек них сучки. Это была линия старта. Палками надо было подбросить в воздух сучки, догнать их в полете и снова ударить по ним.

Ребята загорелись. Отец вспотел. Младшие визжали, старший кряхтел. Устав от игры, все повалились на землю. Отец с сыновьями лежал на траве, смотрел в небо, на котором не было ни одного облачка, и наслаждался летом, вступившим в ту пору, когда земля согревает, а воздух дрожит от зноя.

— Что ты еще умеешь?

Увис смастерил луки. Вырезал и обточил стрелы. По три раза повторил сыновьям наставления старого Торелиса:

— Никогда не стойте друг против друга. Глаза даны, чтобы видеть, а не для того, чтобы попадать в них стрелой.

Торелис в тот раз не выпорол Увиса и не сломал изготовленные соседским пацаном луки, хотя порки тогда заслужили оба: носились как полоумные вокруг клети и целились друг в друга.

Отец Увиса прикрепил над забором доску, положил на нее шесть расколотых пополам полешек. Так можно было целиться и направлять в них стрелы с самых разных расстояний. Теперь ни одного забора на хуторе уже не осталось. Увис с близнецами мишень устроили на бугре погреба.

Во дворе показал сыновьям место, где с соседским пацаном часами играли в волейбол. Натянут веревку между столбами и давай кидать мяч до изнеможения.

Ух ты! Людвигу с Леонардом как раз этого и не хватало.

Ребята перепробовали все отцовские игры, дополнив их своими изобретениями. Увлеклись так, что забыли о еде, хотя привыкли постоянно что-нибудь грызть или сосать.

— Ребята, пошли, я вас поведу по тропинкам своего детства.

— А что мы там будем делать? Папа, вы идите вдвоем с мамой.

Увис и Ирида пошли. По зарослям, где лишь с трудом угадывалась колея проселка, коровий прогон, стежки, убегающие к соседнему дому, что прятался когда-то за изгибом леса.

Они даже были рады, что ребята не пошли с ними. Спугнули бы криками очарование заросшей усадьбы.

Ирида хотела услышать о родителях мужа. И Увис повел ее по той романтической стране, имя которой — детство. Хотелось рассказать о давних ребячьих мечтах, глупостях, страхах, печалях, привидениях.

Они шли по зарослей тишине. Два счастливых человека, у которых подрастают двое сыновей, в городе — благоустроенная квартира и которые могут разъезжать по белу свету в красных «Жигулях».

Летали аисты.

Прыгали кузнечики. Бегали муравьи.

А Увис все рассказывал.

— Самую раннюю весну я встретил, когда мне было пять лет. Зима была снежная, кругом сугробы, и вдруг — жара градусов двадцать пять. Канавы, дороги, что лежали под белым покровом, побежали. Вода прямо с ног сбивала. Даже теперь еще чувствую, как мои ноги в резиновых сапогах щекочет течение. Отец воткнул палки в сугроб, на солнцепеке и в холодке. «Вечером посмотрим, на сколько сантиметров стаял снег». Двор весь был под водой, все кругом плыло. Собака пробиралась к дому по грудь в воде. Пчелы вылетели из ульев, искали цветов. Садились на сверкающий снег и оставались на нем. Весь сад был ими усыпан. Так и врезалось в память: изумительный день, вода щекочет пятки, пес наш Бобис прет по снежной каше, отец стоит на солнце и красными натруженными кулаками смахивает слезы. «Зиму выдержали, а весной погибнут».

Пчелы вертелись на снегу, шевелили крылышками, пытались взлететь. Отец вытер глаза. «Беги за мамой, будем спасать пчел». Втроем мы натаскали сена из сарая. Расхаживали между гроздьями пчел, клали рядом клочья сена. Как телятам, которых приучают к сухому корму. Пчелы перебирались на теплые стебли трав и, согревшись, поднимались в воздух. Мы распарились. Отец скинул рубашку, я тоже хотел. Но мне не дали. Сказали: «Солнышко весной с зубами. Видишь, пчел покусало, и людям может подбросить весеннего яда». Я спросил, что это такое. «Люди ловят первые лучи, а солнышку это не нравится. Оно сбрасывает с лучами капельку весеннего яда, и человеку приходится лечь в постель. Летом солнышко ласковое, любит баловаться. Тогда лови лучей, сколько хочешь». Все время, пока светило солнце, мы спасали пчел. Вечером отец сказал: «Поработали как на сенокосе». На следующий день канавы, дороги, двор сковал мороз. Наш Бобис бегал, кувыркался, падал на спину, скользил задом по застекленевшим дорожкам. Я за ним — на животе. Отец сгреб сено со смерзшегося снега. На нем остались лишь те пчелы, которых отравило вчерашнее солнышко. Отец взял совок, гусиное крыло. То самое, которым мама смахивала со стола крошки. Я пошел вместе с ним. Смотрел, как отец собирает в совок мертвых пчел. Спросил, почему он так делает. «Пчелы вчера хотели работать, а умерли. Поэтому их надо похоронить так, как они того заслужили». Отец ушел за клеть. Я остался. Потом я искал могилку пчелок, но не нашел.