Ржавчина в крови

— Неважно, в самом деле, — проговорил он. Не нужен ему никакой торт. Лавиния опустила голову в знак согласия и прошла следом за ним в коридор.

Мы с Эвелин остались в холле одни, посмотрели друг другу в глаза и налили мартини, надеясь утопить в алкоголе эпилог дня. Эвелин сказала, что завтра они уедут очень рано, не нужно вставать, чтобы попрощаться с ними.

Как угодно. Но мне нетрудно, сказал я, глядя на кубик льда, плавающий в бокале вина.

— Noу really [142] ^, — повторила она. Нет нужды, скоро увидимся, в Риме.

142

Нет, правда (англ.).

Так мы расстались, ещё трезвые, но едва держась на ногах, поцеловав друг друга в щёку, последний раз друзьями.

Утром я сел в машину, намереваясь вернуться в Рим часам к одиннадцати, до жары. Эвелин и Лавиния уже уехали. Френни помахал мне, пока я разворачивался, чтобы выехать на главную дорогу. Он остался на скамье у гостиницы в пиджаке и галстуке, ожидая родителей.

— Неу, Francis! [143] — крикнул я ему, опустив стекло и высунувшись наружу. — Remember [144] ,Помни: все дороги ведут в Рим!

143

Эй, Френсис! (англ.).

144

Мне жаль! (англ.).

Он опустил голову, натянуто улыбнулся и опять сделался серьёзным.

7. ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ В РИМ

В Риме меня сразу же втянуло в деловой водоворот, и я забыл, что сам же постановил: эту неделю все должны отдыхать, в том числе я сам. Первый кофе, который я пил за день, почти всегда совпадал с последним, который выпивал накануне.

Я остановился у Федерико, в его квартире на площади Канчеллери, и в общем только ночевал там, днём у меня не оставалось ни минуты свободного времени. Несколько раз ездил в студию к Бруно — посмотреть, как идёт запись отрывков, которые уже слушал. Мне понравилось, как ложилась музыка на уже смонтированные куски фильма. Встретился также с итальянским агентом продюсера, пару раз мы обедали с ним в одной траттории на Трастевере, где хорошо готовят, но пища ужасно тяжёлая.

Леда и Федерико бродили вместе с художником-декоратором по съёмочному павильону в «Чинечитта», желая убедиться что всё готово для последней съёмки.

Мы встречались в монтажной аппаратной, просматривая смонтированный материал. Иногда кто-нибудь из нас приносил пиццу, чтобы перекусить в перерыве, используя табуретку в качестве стола и носовые платки вместо салфеток.

Нам всё ещё не верилось, что съёмки подходят к концу, что действительно скоро закончим фильм.

Всё на свете кончается, это верно, но меня очень волновало, что подходит к финалу наша работа. Я с нетерпением ждал того часа, когда состоится первый просмотр фильма, и в то же время мне жаль было расставаться с моими актёрами, с моими техниками, товарищами по «Весёлой компании», я просто в смятение приходил при мысли об этом. Думал о Лавинии и Френни, моих английских детях, благодаря которым почувствовал себя отцом, и пытался угадать, какими они вырастут вдали от меня, как изменятся.

За два дня до общего собрания актёров в Риме позвонила Китти из Форте-деи-Марми. Хотела сообщить радостную новость: она вернётся бледной, как обычно. Море заполонили медузы, так что она и ее друг гуляли вдоль всего побережья Версилии, и в воде она могла находиться не более минуты.

— I'т so sorry! [144] — произнёс я, рассмеявшись громче, чем следовало бы, чтобы она поняла: я шучу. Мне в самом деле жаль.

Всё шло спокойно, мы переживали августовскую жару, лишь иногда нас освежал случайный дождик.

144

Мне жаль! (англ.).

А потом…

Потом произошло непредвиденное. Вечером двадцать второго августа Эвелин, позвонив в квартиру Федерико, взбежала по лестнице и, когда я открыл ей дверь, со всего размаху влепила мне пощёчину. Я отшатнулся, с изумлением глядя на неё. Она смотрела на меня так свирепо, что я понял: всё знает.

— Эвелин…

— How could you dare! [145] — строго сказала она, и в голосе слышалась истерика. Как я посмел допустить такое, чтобы её дочь, её девочка дошла до этого? Или, может, я был слеп?

145

Как ты посмел! (англ.).

— Don't tell те you didn't know anything! Please, don't do it [146] .

И тут уж все слова, какие я только подобрал в свою защиту, все мои попытки уйти от ответа, притвориться, будто не понимаю, о чём она говорит, оказались тщетными. Я смог только спросить, кто рассказал ей и всё ли порядке с Лавинией.

— Oh по, Ferruccio [147] , — ответила она, и голос её зазвучал ещё резче. Совсем не в порядке. За эти три месяца, проведённые вдали от Англии, Лавиния изменилась, стала почти неузнаваемой, враждебной, безрассудной, нервной. В Венеции без конца грубила ей, рыдала, даже отказывалась разговаривать, слушать её, ходила с ней по улицам, в музеи только потому, что вынуждена была это делать, без всякого желания.

146

Не говори мне, будто не знал! Прошу, не говори (англ.).

147

О нет, Ферруччо (англ.).

— So I phoned Lucy [148] .

Мисс Бернс, естественно, всё рассказала ей. Я без труда представил себе этот телефонный разговор: сначала приличествующие случаю слова, в ответ на подозрение подруги нерешительное, едва ли не дерзкое отрицание, а потом внезапное признание. Я представил уступчивость и мучительное волнение, с каким бывшая chaperonпозволила прижать себя к стене, нарочно, чтобы признаться во всём, очистить свою совесть, иметь право заявить, что выполнила свой долг, свою роль, что пыталась спасти юную заблудшую душу. И с огромнейшим удовольствием подписала смертный приговор Френни, изобразив его настоящим уличным мальчишкой; судя по словам Эвелин, она считала его влияние вредным для её дочери, сравнила с гнилой веткой, коснувшейся здорового ствола. Эвелин запретит им общаться, римский сезон Ромео и Джульетты закончен.

148

И тогда я позвонила Люси (англ.).

Я смотрел на неё, онемев от изумления, не веря своим ушам. Я всё понял бы, будь она в эту минуту на сцене, играла бы роль для публики, жаждущей сценических эффектов и ярких эмоций, — но на самом деле она ещё никогда в жизни не говорила так серьёзно, как сейчас. Я поднял руки, защищаясь от ударов, её сумочка налетела на мои кулаки, упала на кафельную плитку между нами, мы оба наклонились, но не подняли её.

Эвелин замолчала, я не решался посмотреть на неё, встретиться с нею взглядом отчаянно искал какие-нибудь убедительные, яркие слова, чтобы успокоить её, разумно объяснить моё положение и защитить Френни.

— Lavinia won't finish the film [149] ,— внезапно произнесла Эвелин и заявила, что намерена незамедлительно увезти дочь в Лондон, она несовершеннолетняя и под её опекой, она отправит её в колледж, может быть, успеет вовремя вмешаться и предотвратить беду.

Когда она заговорила о фильме, я приподнялся, совсем как отец, чьих детей обижают, — я не позволю ей вставать у меня на пути. Не сейчас, когда до финиша остался всего один шаг, когда я уже представлял себе лавровый венок.

149

Лавиния больше не будет сниматься (англ.).

— Evelynу you can't do that! [150] — воскликнул я.

Тут же поднял сумочку, выпрямился и уже без всякой робости заговорил с ней. Я сказал, что осталось снять одну-единственную сцену финальную, после чего фильм можно считать законченным, он получился очень красивый, ей нужно посмотреть уже смонтированный материал; я понимаю её недовольство, её гнев, но прошлое не изменишь, Лавиния не вернётся в детство, какими бы способами она ни пыталась затащить её туда обратно, а этот фильм — будущее, компенсация за предполагаемую утрату, единственный способ, какой у меня есть, отблагодарить её и её дочь, обломок, которым могу закрыть брешь, а кроме того, напомню, если она забыла, у нас ведь подписан контракт, у неё могут возникнуть неприятности, она не может вот так всё порушить и послать к черту, никогда нельзя произвольно менять местами искусство и жизнь. Насколько припоминаю сейчас, я не очень защищал ребят, я слишком испугался тогда, что у меня отнимают мой великий шанс, мой кинематографический успех, фильм, который я хотел оставить как завещание, наследие потомкам, фильм, благодаря которому, надеялся, меня будут помнить. И это понятно, во мне говорил в тот момент здоровый эгоизм, заставивший упустить из виду нежную, быстротечную юность, которая отлетела и исчезла на горизонте.

150

Эвелин, ты не можешь это сделать! (англ.).