С чужого на свой и обратно. Записки переводчицы английской полиции

– Так ты хочешь нажаловаться папе на сыночков, отобрать у них игрушки? – вопрос крепко не понравился Биггинсу. – Ты думаешь, он не знает? Что он не сам все это организовал? Канадский совладелец холдинга тоже ничего не знает? Ты должен его проинформировать, но какой ценой? Кто до тебя отвечал в холдинге за переговоры? Как зовут – или звали? – этого аса? Где он сейчас? У него все в порядке? Не знаешь… Ну что бы ты сделал с тем, кто захотел бы обидеть твоего сына?

Дэвид побледнел как смерть.

– Ты мне жизнь спасала, – сказал он с пиететом.

О его сыне я тогда еще ничего не знала.

Мы сидим в отеле «Bridge House» в ресторане на первом этаже. В зале ровно столько столиков, сколько помещается в радиусе действия двухсотлетнего камина. Наш столик расположен так, что и тепло, и открывается вид на пряничную главную улицу города Бриджтон. Этим святилищем для подлинных гурманов руководят моя приятельница Ольга из Алма-Аты и ее муж – повар Тамер из Алжира. Эта неповторимо вкусная еда! Этот кулинарный талант! Эти продукты! У Алки из Минска, живущей в Бриджпорте в двух кварталах отсюда, муж мясник, поэтому у них всегда отборное, экологически чистое мясо. У Алмы из Ташкента муж рыбак в соседней приморской деревне, поэтому они не пускают на порог продавцов канадских замороженных омаров; хватает и местных портландских. Вина им поставляет Ирка, вышедшая замуж за местного аристократа. Вместо того, чтобы сидеть во дворце и ничего не делать, она окончила двухлетние курсы сомелье и открыла в подвале своего замка небольшую оптовую лавку английских вин. Есть и такие, их делают на юге нашего острова. Виноград тут растет своеобразный, капризный, как погода, вызревает раз в два-три года. Эти вина покупают или обменивают по бартеру. В основном французы, на потеху изысканным вкусам своих гостей. Но, так или иначе, бизнес в подвале замка крутится. У Ольги в ресторане вина от Ирки подают в кувшинах и ценят за вкус, а не за этикетки. А две польские официантки, Каська и Йоаська, демонстрируют такую магию обслуживания, что не знаешь, существуют ли они в действительности или это только фата-моргана в передничках.

С Дэвидом никогда не знаешь, о чем пойдет речь сегодня вечером. Похоже, что о деньгах. Как обычно. У него нет при себе никаких бумаг или гаджетов – флешек, дисков, ноутбуков – поэтому он углубляется в философию.

Он пробует подсчитать на пальцах, насколько ошибаются люди, мечтающие о том, чтобы жить как миллионеры.

– Сколько мы отдаем в этом ресторане за хороший ужин? Сто фунтов? Меньше, потому что ты почти не пьешь, а я за рулем. Тогда, скажем, семьдесят фунтов. Завтра я приду сюда и скажу: «Ольга, вот тебе семьсот фунтов и приготовь ужин в десять раз лучше. Не больше, а только лучше!». Ну закажет она черную икру домашней засолки у тетки в Волгограде. А свежего омара уже ничем не улучшить. И если еще через день я дам ей семь тысяч фунтов на еще более хороший ужин, то ей уже не на что будет их тратить. Лучше не получится, потолок качества. Сама видишь, зачем быть мультимиллионером? Денег куча, а ничего лучшего на них не купишь. А иногда хочешь что-то такое показать… Самому себе доказать, что стоит так вкалывать. И не можешь. Видишь, разница в уровне жизни бедняков и среднего класса огромна. Зато такой разницы между средним классом и миллиардерами нет! Ты знаешь, что самая дорогая бутылка вина в мире была продана в феврале в Лондоне за пятьдесят тысяч фунтов? Урожай 1787 года, «Сотерн» из виноградников Шато-Икем? Ты знаешь, что Роман Абрамович столько зарабатывает за день на одних процентах со своего капитала в английском банке? А это самое дорогое вино продала фирма, торгующая произведениями искусства. Так что, похоже, даже Рома не может пить такое дорогое вино каждый день. За такой же ужин, что мы едим, богач в лондонском «Савое» заплатит больше двух тысяч. И он это сознает, потому что в деньгах разбирается. И что он при этом чувствует? Понимает, что платит столько потому, что умеет зарабатывать, а другие только смотрят и думают, как бы его грабануть? А знаешь, я даже не знаю, сколько у меня лежит в банке. Двадцать миллионов? Тридцать шесть? Меня интересует только победа в борьбе с типом по ту сторону сделки. Обставить его. Вцепиться в него. Вырвать у него из горла. Доказать, что я лучше! Кайф и в том, чтобы не сдаваться, когда нарываюсь на такого, который сильнее меня. Минимизировать потери. Отбиться. Наверстать упущенное. Добиться своего. Начать сначала! Понимаешь?

– Ну-у-у… Я отойду по-маленькому, ладно? – Как еще я могу выразить свое отношение к такому наглому плагиату? Ведь этот текст Дэвид целиком содрал у Бена Элтона из книжки «Stark», которую я ему подарила на Рождество два года тому назад. Значит, прочитал. Наверное, когда недавно попал в Мексике в больницу с отравлением и смог убедиться, что качество медицинской помощи в этой стране тоже не купишь.

Я объясняюсь жестами с Каськой и даю ей карточку. Возвращаюсь к столику. Тамер выбегает с кухни, на нем накрахмаленный белоснежный халат – как на какой-нибудь принцессе, которая позирует фотографу в качестве санитарки, работающей на благо фронта какой-нибудь мировой пропагандистской войны. Он ставит на столик трюфели, сделанные для меня вручную из индонезийского какао и перца чили без единой капли молока. Мама ухаживает за моими высаженными в горшки перцами, и они уже восемь месяцев подряд цветут и дают стручки. Я постоянно доставляю эти убийственно острые перцы в «Bridge House». Дэвид выглядит как пришибленный, ему не нравится такое неуважительное отношение к его монологам о миллионерском видении мира. Наверное, он чувствует себя так, как будто весь вечер метал бисер перед свиньями. Собственно, перед одной свиньей. Но после кофе – к счастью, это проясняющий голову кубинский туркино, присланный по случаю двоюродной сестрой какой-то подруги, которая работает дегустатором на кофейной плантации Ла Изабелика в горах Сьерра-Маэстра, – Дэвид приходит в себя. Он поправляет гвоздику в петлице. Просит счет. Появляется фата-моргана Йоаська с его плащом в руках и говорит:

– Уже заплачено, мистер Дэвид. Вот еще ваши перчатки, прошу вас.

– Но Тамер, дорогой, я не могу принять такой подарок, – говорит Дэвид.

– Какой? – спрашивает Тамер?

– Ты заплатил за мой ужин, – говорит Дэвид.

– Я люблю тебя как брата, Дэйв, но это не я! – отвечает Тамер.

– ТОГДА КТО?!

Он смотрит вокруг и замечает меня. Первый раз с того момента, когда я села в его машину три часа назад.

– Ты? Зачем?.. – спрашивает Дэвид.

– Я плачу, следовательно, существую!

Дэвид замолкает. Он не дурак.

– Ладно, поехали, – говорю я. – Мама ждет, она не ляжет, пока я не приду.

В машине мы молчим. О том же самом. А может, нет?.. Я, конечно, думаю о Марке. О том, что Марк – не брат-близнец Дэвида, а его сын. Он моложе меня. Пятнадцать лет назад он бросил изучение скульпторы в Академии изящных искусств, чтобы ухаживать за матерью, у которой внезапно обнаружился рак груди. Когда она умерла семь лет назад – Дэвид был в это время в Перу, выигрывая битву с очередным типом по ту сторону сделки – после похорон Марк взял в гараже непромокаемую рыбацкую одежду и отправился в даль синюю, в сторону героина.

Дэвид не помнит, был Марк на поминках или нет. Он едва успел в крематорий из аэропорта и был в полубессознательном состоянии. А Марк не помнит тем более. Дэвид иногда приходит на остановку ранним утром. Пообщаться с сыном. Последнюю пару лет – только посмотреть на него.

Мне грустно. Но я вместе с тем счастлива, что мне выпала иная родительская судьба. Как мне сказать об этом Дэвиду? На его концептуальном языке это звучало бы, наверное, так: «Дети – они, как вклад в не имеющем государственной гарантии банке с чокнутым начальником отдела депозитов и инвестиций. Если ты внесешь какую-то сумму, то можешь получить ее назад с прибылью, а можешь и все потерять – банки иногда тоже терпят крах. Однако если ничего не внесешь, то уж точно никогда ничего не получишь».

Но он ведь ни о чем меня не спрашивает… Сам испытывает боль, но моя боль его не интересует? Это ведь разные вещи: боль и понимание боли. А иногда уже слишком поздно, чтобы понять. Болит? Будет болеть до самой смерти. А может, и после нее.

Мы прощаемся.

– Понравилась тебе телятина? – спрашиваю я.

– Отличная! Но не лучше, чем общество очаровательной дамы, с которой я провел один из лучших вечеров в моей жизни!

Я усмехаюсь.

– Эта дама тебя обманула, потому что мы ели омара!

– Я думал, что ты теленка от омара не отличишь, решил по-джентльменски промолчать, – молниеносно парирует Дэвид.

Я не завидую тому типу на другой стороне. Но еще меньше завидую Дэвиду. Странное ощущение – отсутствие зависти. Оно измеряется так же, как, например, радость. Но это какое-то «отсутственное» ощущение. Не негативное. «Отсутственное».

– Обязательно так долго ночью шляться? – ворчит мама, распаковывая сверток, передачку от Тамера. В нем еще теплый кусок курицы по-мароккански с алычей, сморчками и прочей ерундой.

– Стоило не спать! – в восхищении восклицает мама. – Вот это жизнь!

11

11. У меня черная полоса. Период меланхолии. Временами доходит до паранойи. Лежу в постели без малейшей надежды на то, что смогу заснуть, и вообще безо всякой надежды. В кресле валяется смятая коричневая замшевая куртка Виктора, брошенная там пару лет назад. Жаль, что молния сломана. Для чего она тогда мне? Почему я не сжигаю эту тряпку так же, как сожгли Виктора?

Я была с ним в больнице. Переводила, когда ему делали биопсию печени. Тяжелая, инвазивная процедура. Ему было очень больно. Через четыре часа ему разрешили ехать домой. У него не было дома. У него не было денег на такси, даже на те специальные больничные такси, обслуживаемые волонтерами, в которых с пассажиров берут по себестоимости. У него не было за душой ни гроша. Можно сказать, у него и души уже не оставалось. Как будто он умер еще за две недели до того, когда врач в поликлинике посмотрел на результаты анализов и порекомендовал взять образец печеночной ткани.