С двух берегов

— Ничего я не менял, само… стерлось.

— Что стерлось?

— Да все. Был русским, был дворянином, был православным. Развеялось.

— А что осталось?

— Ничего… Огрызок жизни…

— Послушайте, Лютов, меня ваша философия не интересует. Хочу знать — можно вам доверять или нельзя?

Лютов отвел живой глаз в сторону, стеклянный смотрел прямо.

— Как вам будет угодно.

— С немцами против нас воевали?

— Никак нет.

— В чем признаете себя виновным перед Россией?

— Виновным?.. Ни в чем.

— В белых армиях служили?

— Так точно. От начала до конца.

— А потом?

— Потом Галлиполи, Стамбул, кочевал по Европе, жизнь кончаю здесь.

— В белоэмигрантских организациях состояли?

— Никак нет.

— Разуверились?

— Простите, не понял, господин комендант.

— Разуверились, спрашиваю, в белых идеях?

— Никаким идеям не верю, ни белым, ни красным.

— И никогда не верили?

— Верил. В святое причастие верил. В единую, неделимую, в мужичка-богоносителя, в страждущую интеллигенцию…

Голос его звучал ровно, тускло, без всякого проблеска чувств. Никаких симпатий он мне не внушал. Единственно, что в нем нравилось, — не скрывал своего прошлого, не прикидывался другом и патриотом. Терпеть рядом с собой такое ископаемое не хотелось, но переводчиком он был отличным. Пока подыщется другой, очень может быть полезным.

— Власов вас к себе на службу не звал?

— Я у предателей никогда не служил и на старости лет этому принципу изменять не стал бы.

— Значит, какие-то принципы у вас остались.

— Какие-то остались.

— Что вы сейчас делаете? Чем живете последние годы?

— Служу в клинике профессора Герзига.

— И кем вы там?

— Прислуга за все: был санитаром, сейчас садовником, еще привратником.

— Обойдется и без вас. Мобилизую властью коменданта. Или, может быть, это идет вразрез с вашими принципами?

— Не смею отказаться.

— Завтра приходите к десяти.

— Слушаюсь.

10

В Содлаке газеты и радио заменял один человек — высоченный, громогласный, усатый глашатай. Он ходил с барабаном на брюхе, останавливался на перекрестках, бухал изо всех сил по телячьей коже и, когда вокруг него собирался народ, оглашал важнейшие сообщения начальства. Таким средневековым способом был доведен до горожан и мой приказ № 1.

Но еще до того как глашатай закончил свое путешествие по Содлаку, многое изменилось. Совещание с «деловыми кругами» не прошло зря. С утра зазвонили давно мной не слышанные церковные колокола. Попы собирали свою паству, и это, казалось бы, пустое дело преобразило весь город. Улицы заполнились празднично одетыми людьми. Шли целыми семьями. Обнаружились в Содлаке и девушки, вовсе не запуганные, а охотно улыбавшиеся. И совсем уже вернули Содлаку облик нормального города открывшиеся магазины и забегаловки. Даже какой-то кинотеатр выставил афишу с красавицей, целившейся из пистолета в каждого прохожего.

Когда я через несколько дней прошелся пешочком, встречные уже не шарахались от меня, а здоровались, как с благодетелем, кланялись, зазывали к себе в питейные заведения. Я и впрямь стал чувствовать себя этаким чудотворцем, без труда возвращающим людям утраченные радости. Дюриш доложил мне, что приступают к работе маслобойный завод, канатная фабрика и его мельница — главные промышленные предприятия города, что открывают свои мастерские сапожники и портные, скоро начнут работать школы. Он уже вошел в роль хозяина города, выглядел уверенным и еще более деловитым, чем обычно.

— А как с продовольствием? — интересовался я.

— Все будет, Сергей. Я уже послал письма к поставщикам. Организую привоз из деревень. Вот только с транспортом беда — машин нет, горючего нет.

— Поищи, найдешь, — повторил я ему то, что часто слышал сам от своих начальников.

— Еще один вопрос, Сергей. Начальник полиции не считается с моим мнением. Разве это правильно?

— Доманович? Обязан считаться. А в чем у вас расхождения?

— Во многом… Вот хотя бы со вселением иногородних. Доманович заселяет все подряд, не считаясь с тем, что во многих домах остались родственники, слуги… И одежда, которая осталась от сбежавших, — я приказал переписать ее и опечатать на складе, а он конфискует и раздает всем оборванцам…

Расхождения со Стефаном были не только у Дюриша, но и у меня. Мне нелегко было с ним разговаривать. Он приходил, заряженный бунтарством, как бомба, и я каждую минуту ждал взрыва. Он, пожалуй, единственный в Содлаке не выражал ни словами, ни действиями того почтения к моему комендантскому званию, которое я видел у других. Иногда мне казалось, что он даже поглядывает на меня свысока, словно знает что-то такое, до чего я еще не дорос. Он яростно спорил, откровенно выражал неудовольствие, когда не соглашался с моим решением, но прямым моим приказам подчинялся и выполнял их так старательно и точно, что я прощал ему колючесть его характера.

Стефан жил с матерью, очень доброй и набожной старушкой. Я бывал в их доме, сидел с нею за чашкой кофе, — она чем-то напоминала мне мою покойную бабку, которую я любил в детстве больше всех. Как и Стефан, я называл ее «мама». Ее седая голова заметно дрожала. Подперев ее сухим кулачком, она смотрела на меня доверчивыми глазами и задавала вопросы, на которые ей никто ответить не мог.

— Почему люди мучают друг друга? Бог дал им землю, дал солнце. Почему они стреляют? Почему не любят друг друга, как велел Христос? Сколько несчастных… Человеку так мало отпущено лет. Почему он губит их на злые дела? Почему не радуется жизни? Это так просто: не делай больно другому, помоги ему — и сам будешь счастливым. Почему люди не понимают этого?

Я не находил слов, которыми мог бы просветить ее, и отделывался обещаниями, что после победы все изменится, люди перестанут стрелять и будут жить счастливо. Я сам верил в то, что говорил. А она внимательно слушала, но я не знал, верит она мне или нет. Когда голова ее держалась свободно, она мелко, ритмично кивала, как будто соглашалась со мной. А подпертая рукой, покачивалась из стороны в сторону, словно отрицая или сомневаясь.

Если при таком разговоре бывал Стефан, он хмурился, но не позволял себе ни одного из тех резких слов, какими швырялся, споря с другими. Иногда только шутливо советовал:

— Спрашивай у бога, мама, ты с ним умеешь разговаривать.

Старушка не возмущалась, когда слышала иронию в речах неверующих. Ее бог был выше мелких обид.

— За что убили Йозефа? — спрашивала она у Стефана.

— За то, что он был коммунистом.

— Что это значит — «коммунист»?

— Он хотел, чтобы русские разбили нацистов и все народы стали свободными.

— Они против бога. Это верно?

— Коммунисты? Они не могут быть против бога, потому что знают — бога нет.