С двух берегов

— Этого никто знать не может. Без бога нельзя жить. Все давно съели бы друг друга.

— Мама! Вспомни, сколько людей убили те, кто верят в бога. Еще до того, как появились коммунисты. Немцы убивали французов, англичан, и сербов, и русских. А те убивали немцев, австрийцев, венгров. И каждый стрелял от имени бога. Священники благословляли пушки тех и других. Вспомни, о чем тогда молились во всех церквах? О победах. А что значит победа, мама? Когда одной верующей армии удавалось убить больше верующих в другой, больше разрушить городов, больше оставить вдов и сирот. И звонили колокола в честь убийц, и возносили хвалу богу за то, что он помог убивать…

— Бог не может отвечать за злодейства людей. Он дал им душу и разум. Он помогает только тем, кто делает добро.

— Наверно, поэтому он и помог неверующим русским разбить верующих швабов, — шутливо заметил Стефан.

— Русские просто не знают, что он с ними.

— Вот и хорошо, мама! Твой бог самый мудрый из всех богов. Если ему безразлично, верят в него или нет, лишь бы люди делали добро, он всегда будет с коммунистами.

— Ты меня совсем запутал, Стефан, — устало признавалась мать. — За что убили Йозефа? Он ни в кого не стрелял. Он никого не мог убить. Помнишь, он даже цыпленка не мог зарезать.

На этот вопрос Стефан смог ответить только через много лет, когда его мама уже покоилась на кладбище…

Когда мы с ней оставались вдвоем, она тревожно говорила о младшем сыне:

— У меня отняли Йозефа. Остался один Стефан. Зачем ему полиция? Отпусти его, он еще такой молодой.

Я обещал поговорить со Стефаном и, если он захочет, сразу же освободить от обязанностей начальника полиции. Но она плохо знала того человека, который когда-то был добрым мальчиком, а в гитлеровских лагерях стал борцом, не ведавшим ни покоя, ни жалости к врагам. Первую же попытку заговорить с ним об уходе из полиции он сердито пресек:

— Я не справляюсь? Снимаешь? Так говори прямо.

Самым искренним образом я убедил его, что лучшего начальника полиции в Содлаке быть не может, что отпускать его мне вовсе не хочется, но нужно ему подумать о матери. Тут он рассмеялся:

— Поймала тебя старуха! Скоро будешь с ней богу молиться. Она такой агитатор! Ты запомни, Сергей: если бы ты не поставил меня на полицию, ушел бы я назад в горы. Я воевать не кончил. Я слишком мало убил нацистов. Очень мало. А их нельзя оставлять в живых. Ни одного! Полиция — это тоже борьба, поэтому и остался.

— Но здесь-то нацистов не осталось, — напомнил я.

— Ошибаешься! Остались и скрываются. Наши разведчики следили за большой шайкой. Следили и упустили. Но след вел сюда, в Содлак, в его окрестности. Отсюда ближайший путь в Альпы. Наши группы перекрыли проходы, но всего не перекроешь. Сплошной линии фронта нет. Могут уйти.

— Куда они уйдут? Нигде им теперь не скрыться.

— К американцам.

— Ну и черт с ними, пусть идут к американцам, думаешь, там им легче будет?

Стефан смотрел на меня с тем выражением превосходства, которое меня особенно раздражало.

— Еще Степан предсказывал, что они будут убегать на запад. Там их лучше поймут. Там свои, братья по классу.

Степан, из русских военнопленных, был руководителем того партизанского отряда, в котором дрался Стефан. Тогда я еще не освободился от подозрительного отношения к нашим людям, попавшим в плен к немцам. Сам я с первых дней войны решил, что в случае чего последнюю пулю приберегу для себя, и твердо знал, что иначе не поступлю. Поведение других, сдававшихся на милость врага, понять не мог, а оправдать — тем менее.

Доманович часто ссылался на Степана как на высший авторитет, и меня очень заинтересовала его судьба. Я не раз просил Стефана рассказать подробней о своем командире. Но он качал головой: «О нем между делом не расскажешь, нужно много свободного времени. Вот разгружусь…» Тогда времени так и не нашлось.

— Мало ли что твой Степан говорил, — отмахивался я. — Есть решение, подписанное тремя верховными, военных преступников будут наказывать, где бы они ни оказались. Так и записано: стереть с лица земли нацистскую партию.

— Степан никогда не ошибался! — сказал Стефан с такой убежденностью в непогрешимости своего бывшего командира, что даже завидно стало: наверняка знал, что обо мне так никто никогда не скажет.

— К чему этот разговор?

— К тому, что их нужно вылавливать.

— И вылавливай на здоровье. Кто тебе мешает?

— Дюриш мешает, а ты ему помогаешь. Я хочу заселить людьми, пострадавшими от нацистов, все дома, где могут найти убежище эти изверги. А Дюриш…

— Мы договорились, что заселять будем пустующие, а Дюриш докладывает, что ты не считаешься, живут ли там…

— «Живут»! Сами хозяева сбежали, а всякую челядь под видом родственников оставили. Двенадцать-пятнадцать комнат, а живут трое-четверо. Охраняют добро. А там всяких подвалов, чердаков — целый взвод можно спрятать.

— Все можно… Придумать все можно. Ты докажи, что там спрятались, тогда законно выселим и еще к ответственности привлечем. А так выбрасывать всех подряд… Этого я разрешить не могу. Дюриш прав.

— А ты спрашиваешь, кто мешает! Мне нужно обыскать и тех, кто остался, — хофнеров, шпиллеров, герзигов. Они всей душой с Гитлером. И тебя ненавидят, и меня. Ты думаешь, они тебя ждали? Им не советский, а американский комендант был нужен. Разреши мне перетряхнуть их особняки — уверен, что найду если не нацистов, то оружие, документы.

— Не разрешу. Пока явных оснований для обвинения у тебя нет, не могу разрешить. Это у тебя от партизанщины. Налетел бы сюда со своим отрядом, когда немцы хозяйничали, обыскивал бы что хотел. А сейчас для Содлака война кончилась. Мне поручено укрепить мирный порядок. А ты меня толкаешь на беззаконие… Что у меня сказано в приказе? Что все личное имущество и права граждан находятся под охраной советских властей.

— Но твой приказ не отменяет бдительности. Пойми, что война в Содлаке не кончилась! — вопил Стефан. — Открытая кончилась, а тайная только начинается. И не в одних нацистах дело. Ты думаешь, все эти почтенные люди так прямо и поднимут руки, когда поймут, что их время кончилось?

— Не думаю. Но это дело будущего, сами, без меня разберетесь.

— Не будущего, а настоящего! Уже сейчас борьба идет. Тот же Дюриш…

— Ты Дюриша не задевай. Лучшего головы нам сейчас не найти. Работает он честно, а что сам капиталист, так это не мешает.

— Еще как мешает!

Так мы и расходились, ни до чего не договорившись.

ИЗ ПИСЕМ СТЕФАНА ДОМАНОВИЧА

Сентябрь 1963 г.

…Ты прав, упрекнув меня в том, что я так и не нашел времени рассказать о Степане. Не думай, что я откладывал обещанное, как нечто второстепенное. В прошлом у меня не было события более важного, чем встреча с ним. Именно поэтому… Говорить о человеке, который спас меня от гибели и наполнил смыслом мою жизнь, не так трудно, как боязно. Чувства благодарности и восхищения подсказывают неточные слова, восторженные оценки — все, что не помогает, а мешает понять суть дела. Я постараюсь писать с той мерой объективности, которую приносит всеохлаждающее время. Буду лишь последовательно излагать факты. В одно письмо мне всего, что я должен о нем рассказать, не вместить. Поэтому наберись терпения.