«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода
Шрифт:
От этого письма Александр Иванович вздохнул с облегчением: «И с плеч или лучше с души моей как гора свалилась, и я спокоен, и ты не поедешь в Россию» (Там же).
В подробном письме Жуковский винился в своей ошибке и объяснял, отчего она произошла:
Я не понял слов государя, переданных мне императрицею, и дал им слишком обширное значение. В них не заключалось никакого вызова на суд и на оправдание, ибо в этом отношении для брата все кончено, и он нового суда ни ожидать, ни требовать не вправе, и государь его ему не даст. Если бы брат явился и безусловно предал себя великодушию государя, то его величество решил бы тогда сам, какое существование могло бы быть дано ему, осужденному в России, без уничтожения осудившего его приговора. Таков был истинный смысл сказанного мне ответа [Дубровин 1902: 93–94].
Однако неудача в деле пересуда и оправдания не заставила Александра Ивановича отказаться от надежды женить брата на Гарриет Лоуэлл. В его майских-июньских письмах к Николаю Ивановичу на эту тему видна та готовность посвятить свою жизнь и свое состояние благополучию брата, которая отличала все действия Александра Ивановича в последующие полтора десятка лет вплоть до самой его кончины в 1845 году.
25 мая 1830 года он пишет Николаю Ивановичу:
Я все думаю о твоих теперешних обстоятельствах. <…> Нельзя ли рассказать им, чрез Козловского, твоего положения, уважения, коим ты и в России пользуешься и только враждебного, явного и старинного, как кажется, неблаговоления государя, дав им почувствовать, что ты от этого в фортуне и в общем мнении
В начале июня кажется, что мечты о женитьбе Николая Ивановича вот-вот осуществятся.
3 июня 1830 года Александр Иванович, только получивший от брата сообщение, что невеста уже согласна (хотя отец еще согласия не дал), пишет восторженно:
Я еще слишком взволнован и в жизни еще не бывал так счастлив! <…> Ты как-то совестишься предо мною, что я не счастливец; я бы за себя не мог никогда так радоваться, да не мог бы так и ручаться за себя, что буду достоин такого счастья. Я не остаюсь и не останусь при том же, у меня будет цель в жизни, я буду жить для тебя и для нее и для твоих. Я бы и одно спокойствие твое почел счастием: что же теперь? Я готов всем и все простить, если только твое счастие устоит, совершится над тобою. Куда ты меня увлек? из П<етер>бурга – в Париж. От деятельности беспутной к жизни ума и души, а теперь к чувству, к ощущению такому, с каким я и знаком не бывал. Мое дело теперь копить деньги – и молиться. Но все еще не решено. Отец не дал еще позволения. Если он и затруднится теперь, то я не отчаиваюсь, ибо она согласна, и время может смягчить его (№ 314. Л. 83 об.).
На следующий день, 4 июня 1830 года, Александр Иванович продолжает обсуждать с братом хозяйственные дела и обдумывает способы примирить коммерческий интерес с ответственностью за судьбы крестьян:
Я полагаю, что у нас уже и теперь более, нежели 190 т<ысяч> капитала в Москве <…> кроме займа по залогу имения и следов<ательно>, весь капитал немедленно к тебе перевести можно. На что он мне? И зачем ему в Москве оставаться? Обдумай хорошенько, ехать ли мне в Россию? Я готов и полагаю, что если приеду туда после нескольких месяцев, то гнев на нас простынет и немного утихнет; но не лучше ли устроить Жих<ареву> без меня продажу деревень? Хотя, впрочем, я сегодня писал к нему, что продать в частные руки я желал бы при себе, дабы знать, кому и с какими наследниками продано будет 81 . Это единственный казус, в коем я ему не совсем верю. Но как и я угадаю нравственность будущего, юного поколения? – Ты должен поступать холоднее моего в твоих отношениях, но не упускать из рук счастия для соображений и для трудных в твоем положении переговоров. Нельзя ли выписать Козловского для переговоров, нельзя ли чрез другого определить условия? Здесь, где также условия приводятся по прозаической части прежде в известность, это обыкновенно чрез других делается. Может быть, и Висконти тебе полезен быть может. <…> Поцелуй и за меня ручки у Гарриеты (№ 314. Л. 83а–83а об.).
81
Речь идет о продаже родового имения Тургенево в Симбирской губернии, которая состоялась не в 1830 году, а семью годами позже. Степан Петрович Жихарев (1788–1860) вел в отсутствие Тургенева его финансовые и хозяйственные дела, но, как скоро выяснилось, действовал нечистоплотно и обокрал старого друга. См. переписку Александра Ивановича с Жихаревым и Жуковским 1831 года: [Жихарев 1934: 450–453; 527–543].
Та же тема развивается в письмах 10 и 11 июня 1830 года. 10 июня Александр Иванович пишет:
Сию минуту получаю твой № 62. Оно устрашило меня твоим упрямством: ты никак не хочешь понять, что для меня нет и не может быть всегдашнего блаженства, как твое, что я тогда только успокоюсь, буду иметь цель жизни и надежду жить иногда с тобою, как увижу тебя счастливо женатым. С чего ты взял, что у тебя только 600 ф<унтов> с<терлингов> дохода? Зачем было не написать к отцу так, как я предлагал тебе, просил тебя? Я уверен, что ты и 1000 ф<унтов> с<терлингов> будешь иметь ежегодного дохода. <…> Я буду все переводить к тебе и на твое имя. <…> Я все еще надеюсь, что получив мой № 19, ты что-нибудь иное скажешь в письме к отцу о доходе, но страшусь, что оно уже придет после ее отъезда <из Чельтенгама> и она не узнает о нем прежде, нежели будет говорить с отцом. Ты мог бы написать к ней или к тетке, дабы они сказали истину о твоих доходах. Да и о политических отношениях напрасно представлять все в невыгодном виде; надобно было доказать им только, что, вследствие сего положения, ты не желаешь оставить Англии. Что им до русского приговора, когда и здесь он нимало бы не повредил тебе! (№ 314. Л. 86–87).
Продолжение следует 11 июня; примечательны трогательные рассуждения Александра Тургенева, который старается уверить брата, что, расставшись с большей частью своего состояния, он, Александр, только выиграет:
Я не понимаю, как мог ты так худо рассчитать доход твой и как не принял в счет все, что тебе отпишется от продажи имения. <…> Неужели ты не заметил, что я не могу прожить более, нежели проживаю, и что, перестав покупать книги, ибо некуда с ними деваться, – и я более читаю, нежели покупаю, – я и подавно не знаю, куда девать деньги? Как же мне не находить единственное утешение, единственное употребление нашим доходам в устройстве твоих дел? Если бы твое дело было устроено, то я бы тогда только и за экономические дела принялся и, сколько умею, не упустил бы ничего, чтобы увеличить доходы. Ты, главное, забываешь, что мне уже 47 лет и что я ни образа жизни, ни положения переменить не могу, да и не должен; ибо через 2–3 года мне будет – полвека! Но остальная жизнь могла бы еще быть и для меня очень занимательна, если бы я мог хлопотать о твоих прозаических делах: это бы нимало не помешало мне приятно, нравственно доживать век, не отказывая себе ни в чем, но с умеренностью в прихотях, необходимою и для моего здоровья. Я чувствую, что если б я давал себе часто волю, напр<имер> в обедах, и не ходил бы пешком, а имел бы экипажи, как в П<етер>бурге, то и болезни п<етер>бургские бы возвратились, кои с Карлсбадом и с теперешним образом жизни исчезли. <…> Если они узнают мое истинное намерение, то они охотнее сделают связь с людьми, коих правила им будут порукою, что дочь без куска хлеба ни в каком случае не останется. <…> Не можно ли чрез Козловского дать им знать о моих намерениях, о моих желаниях, о твердой и непреложной воле моей жить для тебя, прочить тебе и никому более и что мне самому о себе и помышлять уже поздно, да и склонности мои все – к холостой жизни и что желаю только иметь одну цель в жизни: накопить сколько можно для тебя. <…> Пожалуйста, не увеличивай препятствий и религией. Какой ты грек? И по рассудку, да скоро и по привычке мы будем протестантами; я люблю нашу церковь, как любят воспоминания молодости, старый родительский дом, как люблю Москву, но это еще не есть быть греком или любить все московское и, напр., рабов ее; так-то мы и к греческой церкви принадлежим, и, следовательно, мы не греки и не римляне 82 , а, вероятно, христиане, следовательно, по правилам протестантизма ближе к нему, нежели к греческому православию. Ты можешь не входить в протестантизм формально, но не должен отрекаться от оного, ко вреду своему и соблазну ее, к соблазну отца ее. <…> Ради Бога, если еще время, то напиши к Висконти, к ней, что достаток будет, что ты политикою, а не законом осужден, что честные люди и в России, и здесь все тебе отдают справедливость. <…> Устрой свое счастие и мое, конечно, более нежели твое собственное, – твоим счастием, и тогда все забудем. Я не постигаю другой жизни для себя, как в чужих краях, и только на время могу съездить в Россию для окончательного устройства дел (№ 314.
Л. 87–88) 83 .82
Цитата из «богатырской сказки» Н. М. Карамзина «Илья Муромец» (1794).
83
Отрывок от слов «И по рассудку» и до «греческому православию» опубликован в кн.: [Тургенев 1989: 11] – вне связи с тургеневским матримониальным сюжетом.
Отец Лоуэлл отдать дочь за чужестранца, да еще столь сомнительного статуса, предсказуемо отказался; 18 июня 1830 года Александр Иванович в Париже узнал об этом из письма Козловского и делится с братом своими впечатлениями:
Что мне сказать тебе? Всю неделю я страшился за результат письма твоего к отцу, но письмо твое было неожиданно. Я бы думал, что нужно еще сделать попытку, написать к Висконти от имени Козловского и по моему настоянию, упомянув о сем настоянии в письме Козловского, что ты не можешь быть почитаем иностранцем, ибо не можешь, да и не желаешь оставлять Англии, по крайней мере пока жизнь отца продлится, ты, конечно, не оставишь Англии, что <…> политическое твое состояние нимало не вредит детям-англичанам, а напротив, должно еще более удостоверить Висконти в твоем укоренении в Англии. Если нужен от меня акт, то я готов написать его, по вашему указанию. Если есть, как я вижу, ее согласие, то как терять надежду? Я буду ожидать твоего ответа. <…> Не могу расстаться с этою надеждою и как сестру уже полюбил Гарриету. Твердость души спасет тебя, но я желаю тебе счастья (№ 314. Л. 90 об.).
Упомянутое письмо Козловского – это, по-видимому, недатированное письмо, в котором князь пытается утешить Александра Ивановича замысловатыми доводами из серии «зелен виноград»:
Теперь слово о свадьбе. В этом деле, как и в другом 84 , я только действовал по его 85 мановениям, но с тою разницею, что в первом в душе моей, без всякого ограничения, я с ним во всем соглашался, но в сем последнем желал бы может быть иного. Нет сомнения, что выбор его был хорош: девушка прекрасная, умная, добрая; но приданого нет, а по моему мнению, кто женится на агличанке <sic!> и хочет всегда жить в Англии и сделать из сыновей агличан, тот или должен быть сам очень богат или взять приданое какое-нибудь за женою. Сие общее правило еще вяще относится к иностранцу, ибо агличане посредством своих связей кой-как детей своих употребляют, а иностранцу надобно иметь достаток, не токмо для того чтобы жить, но и оставить детям такую независимость, которая утешила бы их в той ничтожности, которую иностранное имя и неизвестность отца, не имевшего с Итона и с Оксфорда связей по дружбе, если не по родству, соделают для них неизбежною, а эта ничтожность здесь ужасна, и ужаснее для молодого человека хорошо воспитанного, чем для негодяя. По моему мнению, аглинская невеста без тысячи или по крайней мере 600 фунтов ежегодного дохода приданого не соделает постоянного счастия, если дети должны быть необходимо агличане (№ 232. Л. 134 об.–135).
84
В обсуждении поездки в Россию.
85
Николая Тургенева.
Александр Иванович тем не менее в тот же день, 18 июня 1830 года, написал Козловскому ответ, где настаивал на продолжении хлопот и подсказывал, что именно тот должен сообщить отцу невесты, чтобы его переубедить:
Хотя и не во всем с тобой согласен, милый Козловский, но не менее благодарен за твою дружбу. Прочти то, что я сегодня пишу к брату о возобновлении и о средствах оного. Я думаю, тебе легко и прилично было бы это сделать словесно или письменно, чрез Висконти. Конечно, хорошо было бы иметь жену с доходом, но как думать об этом, когда и нашего достаточно для житья скромного, но не бедного! Брат все делает так, как бы и я должен был жениться, не помышляя, что мне 47 лет, что мне некуда, да и некогда уже копить для себя, оставлять часть доходов без употребления и пр., между тем как бы вся жизнь моя путным и полезным образом могла быть употреблена на устроение его капиталов нашими и теми, кои нам от родственницы достаться могут. И как предполагать, что он оставит Англию? Разве тогда, когда многое на континенте, то есть у нас переменится и когда верно уже старика отца в живых не будет. Можно актом удостоверить его, что брат не оставит Англии, да и самая продажа имения, перевод в Англию денег должны бы были в том его удостоверить. Подумайте еще, то есть подумай один ты, ибо деликатность брата не позволит ему и думать о сем, напиши ко мне, и я не прежде выеду из Парижа. Что касается о прежнем деле, то я теперь несравненно спокойнее, я как бы переродился успокоением отказа в суде, коего страшился. И последняя тень какого-то недоразумения или сомнения о неявке исчезла. Брат показал не одну невинность, но и твердость, и храбрость, коей и здесь, и даже наши русские удивляются. Конечно, и в тамошних русских это произведет то же впечатление; но до них ли? О будущем – в сем отношении говорить нечего. Конечно, оно прояснится, и решимость, предложение явиться – многое переменит в образе мыслей, хотя этот образ мыслей более основан, как я слышал, на личной нелюбви к брату Императора. Эта нелюбовь будет, может быть, теперь сильна, но со временем она ослабнет, потухнет, и он в уважении ему не откажет, хотя и в этом уважении пользы большой не будет. Теперь я намерен молчать, ибо и сердце молчит о сем (№ 314. Л. 91).
Впрочем, уже 25 июня 1830 года, по получении письма от брата, Александр Иванович, кажется, смирился с отказом от надежд на брак:
Вчера получил твой № 64 и теперь я спокойнее, видя тебя несколько разочарованного, и усматриваю также, что и тобою, и Козловским, – которого дружбу никогда не забуду, – сделано было все для успеха, но он ни от вас, ни от нее не зависел, ибо и ее характер так же бесхарактерностью, как и отцовский упорством и эгоизмом, непобедим (№ 314. Л. 94 об.).
Козловский же был уверен, что сам сделал для Николая Тургенева все, что мог: «Что от меня зависело и в свадебном, и в попечительном отношении, я не лениво, усердно и бдительно исполнял» (№ 805а3. Л. 5 об. 86 ), но полагал, что Александр Иванович сделал еще недостаточно, а потому должен вернуться в Россию и там хлопотать на месте. Все это он подробно объяснял Александру Тургеневу в письме от августа 1830 года:
Доколе братец ваш здесь <в Чельтенгаме> был, я не мог совершенно с искренностию писать к вам, ибо как-то совестился не показывать ему моих писем. Я в душе моей уверен, что он в уме своем так же убежден, как я, что для него и для вас полезно бы было, чтобы вы поехали пожить в России, но единственная деликатность могла заставить его писать противное. Это такая вещь, которая бросается в глаза каждому, и быть не может, чтобы он был в сем ослеплен. Заочно никто и никогда ничего не выпрашивал, а обязанность до последнего издыхания стремиться к благой цели не имеет никаких границ. На месте вы можете найти средства к достижению царского милосердия, каковых себе и представить невозможно. Я ей-богу не понимаю, что вас останавливает. <…> В чужих краях без дела вы ничто, а в России, хотя бы и ничего не делали, вы исполин и для других, и для себя. Подумайте о сем хорошенько и не называйте наслаждениями перемещения бесполезные. Они точно так же приятны, как переваливаться с одного бока на другой. Государь терпеть не может, чтобы люди жили в чужих краях, а от Государя все зависит; все, говорю я, ибо и женитьба иначе <бы> пошла, когда бы не было всех этих проклятых запятых. – Я пишу к вам о сем в последний раз: после моего точного ултимата не скажу ни слова. – Я писал к отцу Ловелю чрез Висконти, который туда поехал; описывал ему ваше великодушное не пожертвование, но приношение брату; говорил, что я об вас обоих думаю; представлял, что вместо 600 будет 1000 фунтов дохода, а может, и более (№ 805а1. Л. 5, 6 об.).
86
Письмо к А. И. Тургеневу от июля 1830 года; датируется по упоминанию о взятии Алжира, которое произошло 5 июля 1830 года.