«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода
Шрифт:
Речь идет о «Своде законов Российский империи» в 16 томах (1832) – первом систематическом своде законодательных актов 121 , который включал отдельный том (XV), кодифицировавший уголовные наказания. По мысли Тургенева, существовавшее до того времени хаотическое состояние русской юридической практики служит аргументом для оправдания одного из тезисов ФП-1:
Как может процветать общество, которое даже в отношении к предметам ежедневности колеблется еще без убеждений, без правил… [Чаадаев 1836: 286].
121
Этому изданию предшествовало «Полное собрание законов Российской империи» (1830) – первый хронологический свод законодательных актов в 45 томах.
От Киреевой Тургенев направляется в салон Александры Киндяковой – вдовы генерал-майора Петра Киндякова
Там дамы и девы бостонщицы 122 восстали на Чад[аева] 123 . Ожесточение распространялось и на сенатора К[нязя] Гагар[ина] 124 . Спорил не за него, но за свободу писать свободно и о России 125 . Весь вечер с Рахма[но]вой 126 о Чадаеве; а этот вечер был, как и сами спорщицы, – новым подтверждением Чадаеву (№ 316. Л. 56).
122
Бостон и ландскнехт, упоминаемый в записи от 20 октября, – карточные игры; первая – коммерческая, вторая – азартная.
123
Среди ненавистниц Чаадаева выделялась фрейлина Марья Волкова, посмертную известность которой снискала публикация исполненных горячечным патриотизмом писем 1810-х годов (впрочем, на французском языке) [Волкова 1874]. См. в «Современных записках» Александра Булгакова: «Она с ребячества своего живет в Москве <…> отличается она резким языком, честными правилами, любит правду и отечество свое, гонительница либералов и вольнодумцев. Когда известный Чадаев напечатал бредни свои о России <…> она крепко бранила его и ссорила беднягу автора со всеми его защитниками, кои, правду сказать, были немногочисленны» (РГАЛИ. Ф. 79. Оп. 1. № 11. Л. 98 об.; запись относится к 1839 году).
124
Князь Сергей Гагарин, сенатор (с 1811 года), президент Московской дворцовой конторы в 1831–1835 годах, отец князя Ивана (см. запись от 7 октября), мог подвергнуться нападкам только из-за своих родственных связей. Екатерина (урожденная Соймонова), жена его брата, князя Григория (посланника в Мюнхене в 1833–1837 годах), перешла в католичество под влиянием родной сестры, Софьи Свечиной, в доме которой воспитывалась с десятилетнего возраста.
125
7 ноября 1836 года Александр Булгаков привел в письме Вяземскому каламбур. На вопрос иностранца: «Ce monsieur Tchadaeff est russe?» (Этот господин Чадаев – русский? – фр.) – московский остроумец отвечал «rustre» (невежда, мужлан. – фр.) (РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. № 1500. Л. 34 об.). Ср. истерическое восклицание Филиппа Вигеля, намеренно оттеняющее контекст делового письма, которое он послал Пушкину около 18 октября: «Нежную, обожаемую мать разругали, ударили при мне по щеке; желание мести и бессилие меня ужасно тревожит» [Пушкин 1937–1949: 16, 171].
126
Екатерина Рахманова (сестра Марьи Волковой – см. примеч. 2 на этой стр.) в 1830-е годы нередко беседовала с Тургеневым на литературные и метафизические темы. См., например, записи в его дневнике от 13 и 20 ноября 1831 года: «У Вяземского разговор с Рахмановой – о русских и о просвещенности в столицах»; «С Рахмановой о греч[еской] религии, о пресуществлении и пр.» (№ 325. Л. 119, 120 об.). Последний из этих разговоров известен в шаржированном пересказе Александра Булгакова: «Намедни, у Киндяковых на бале, он (Тургенев. – В. М., А. О.) вдруг начал громко проповедовать Рахмановой, среди котилиона, рассказывая, как можно соединить веры нашу и католическую» (из письма брату Константину от 22 ноября 1831 года (Русский архив. 1902. № 1. С. 151)).
Заключительное резюме выводит к одному из ключевых тезисов ФП-1:
Бедные! Неужели к прочим нашим несчастиям мы должны прибавить еще новое: несчастие ложного о себе понятия! [Чаадаев 1836: 282].
20 октября министр Уваров информирует графа Строганова о запрещении публикации каких-либо откликов на ФП-1 [Чаадаев 2010: 511], а Тургенев, подводя предварительный итог своему «салонному рысканью», записывает в дневник:
Гости заняты ландскнехтомИль Чадаева войной! (№ 316. Л. 56).Вечером 21 октября Тургенев занемог, и два следующих дня он не выходит из дому. 22 октября его навещают Павлов, Свербеев и Александр Норов (Там же), но записывать в дневник подробности состоявшихся прений у хозяина не стало сил.
Между тем 22 октября в Петербурге завершилась интрига, в которой участвовали высшие чины, отвечавшие за надзор над печатью. Как недавно установлено (см.: [Велижев 2022: 162–177]), результатом утренней аудиенции, данной императором графу Бенкендорфу, явился высочайший вердикт: 1) «Телескоп» – запретить; 2) Надеждина и цензора Болдырева – отрешить от должностей и вытребовать в столицу; 3) содержание ФП-1 квалифицировать
как «смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного» [Лемке 1908: 413]. В тот же день первые два распоряжения Уваров сообщил графу Строганову [Чаадаев 2010: 523–524], а о резолюции относительно Чаадаева министра еще не уведомили. По-видимому, в канцелярии Бенкендорфа шлифовали слог отношения, отправленного московскому военному генерал-губернатору князю Дмитрию Голицыну 23 октября: разделяя «искреннее сожаление» соотечественников о постигшем Чаадаева «расстройстве ума», государь поручает адресату принять «надлежащие меры к оказанию г. Чеодаеву всевозможных попечений и медицинских пособий» [Там же: 524–525].23 октября Тургенев принимает большую компанию:
Спор Чад[аева] с Сверб[еевым] и Орл[овым]. Шум за церковь! (№ 316. Л. 56).
Предметом спора служит прокламируемое в ФП-1 отпадение православия от «всемирного» христианского «братства» – грех, унаследованный от «растленной, презираемой всеми народами Византии»:
Несмотря на название христиан, мы не тронулись с места, тогда как западное христианство величественно шло по пути, начертанному его божественным основателем [Чаадаев 1836: 295, 298].
На следующий день, 24 октября, сетуя в письме Вяземскому на повышенный градус происходившей накануне полемики:
Ввечеру Свербеев, Орлов, Чадаев спорили у меня так, что голова моя, и без того опустевшая, сильнее разболелась, —
Тургенев существенно расширил ее контекст:
Баратынский пишет опровержение <…> 127 . Здесь остервенение продолжается, и паче молва бывает. Чаадаев сам против себя пишет и отвечает себе языком и мнениями Орлова [ОА: 3, 336].
127
См. запись от 10 ноября и пояснение к ней.
Возможно, Орлов, оказавшись одним из героев «молвы», сам инициировал составление письма от своего имени, которое должно было засвидетельствовать его отречение от взглядов, изложенных в ФП-1:
Вы помните, я часто говорил вам, что ваши взгляды не найдут сочувствия в соотечественниках. <…> Мой национальный инстинкт меня не обманул. <…> Абстракции, среди которых вы обитаете, скрыли от вас истинное положение вещей. <…> И коль скоро вам никого не удалось убедить, какова же может быть польза от этой публикации? [Чаадаев 2010: 429–430; ориг. по-фр.].
Чаадаев сочинял этот документ несколько дней, но в итоге цель не была достигнута – незаконченное и неподписанное письмо осталось в бумагах, изъятых при обыске 29 октября, причем на черновике сохранилась жандармская помета: «Почерк Чаадаева» [Чаадаев 2010: 825; ориг. по-фр.].
24 октября – почтовый день. Одно из писем, отправленное брату Николаю, можно разделить на три части. Сначала дается краткий обзор московских толков:
Я бываю на кое-каких пустых вечерах, которые, впрочем, с недавних пор оживляются пылкими выходками против напечатанного письма Чадаева. Особенно дамы ополчаются против него; они ярятся; в гостиных речь только и идет что о Чадаеве, и скоро двери многих для него закроются.
Далее – как, по-видимому, и в споре, произошедшем накануне, – Тургенев стремится истолковать чаадаевскую апологию католицизма как производное от его культа той исторической эпохи, которая навсегда определила главенствующую роль Римской церкви в Западной Европе:
Я тоже был зол на него за то, что он согласился на печатание вещей столь неясных, но могущих показаться сильными и личными выходками против отечества всякому, кто не знаком с главной мыслью автора, каковая заключается в безграничном восхищении средневековьем и тем, что составляло источник его существования, а именно тогдашнею церковью. И ничего более! Он сожалеет, что не было и у нас чего-то подобного: это идея, взгляд на вещи не лучше и не хуже других. Впрочем, я давно не перечитывал это письмо, а нынче, хотя и не так сильно занят, никак не могу отыскать времени, чтобы его перечесть 128 .
128
Настойчивые уверения в поверхностном знакомстве с «Философическими письмами» – вынужденная уловка. Очевидно, письмо было послано не с оказией, и автор допускал возможность перлюстрации.
А под конец Тургенев передает брату слухи о первых распоряжениях императора по делу «Телескопа»:
Говорят, что цензора (Болдырева) уволили, а журнал закрыли (№ 950. Л. 46; ориг. по-фр.).
Понятно, что отношение Уварова к Строганову (см. пояснение к записи от 22 октября) никоим образом не могло дойти до Москвы за два дня, и нам остается – с крайней осторожностью – заподозрить наличие приватных прогнозов на этот счет, циркулировавших в канцелярии попечителя Московского учебного округа.
Второе письмо – Жуковскому:
Я и сам не на шутку напал на Ч[аадаева], как скоро узнал, что письмо его напечатано, да и он за мое нападение тогда не на шутку рассердился; но с тех пор, как вся Москва, от мала до велика, от глупца до умника, [два знака нрзб.] опрокинулась на него и он сам пришел в какую-то робость, мне уж его жаль было. <…> Написано не для печати, и у него выпрошено. (Между нами: это не оправдание совершенное, и он сам раскаивается, что отдал его в печать.) [Гиллельсон 1974: 285; Turgenev, Zukovskij 2019: 283–284].