С мечтой не прощаются

– Спасибо, что принёс! – с ужасным акцентом съязвил штурман. – Так и держи.

…Ярослав, подходя, уже видел: вроде бы ничего страшного с Инной не произошло. Присел, тронул запястье.

– Так… Пульс хороший. Дышит нормально. Губки розовые…

Он достал биотестер, расстегнул на дочери одежду и, глядя в дисплей, дотронулся датчиком там и тут. Приподнял веки.

– Ну, что? – спросил Артур, нагибаясь и забирая Инну.

– Порядок. Просто одурманена.

Афлюн поднялся на ноги. Пилот, с Инной на руках, повернулся к нему – и врезал мощного пинка! Похититель вякнул, отлетел в сторону и покатился.

– Гол, – константировал Ярослав.

– Ладно, Слава. Не убивать же совсем. Допроси его.

Ярослав кивнул. Присел к музыканту, впился взглядом в глаза. Афлюн не выдержал.

– Я её не тронул, не тронул!

– Чем ты её охмурил? Дай сюда!

Афлюн дрожащей рукой протянул флакон с ваткой.

– Зачем ты её украл?

Взгляд штурмана был, как клинок меча. Соврать – невозможно.

– Жениться… – пролепетал музыкант.

– Что ж не женился?

– Не успел…

Ярослав фыркнул. Перевёл Артуру. Пилот нахмурился – но тут же расхохотался.

– Шустрые они, однако! И не скажешь, что вымирающие. Но ведь, насколько помню, в брак вступают по обоюдному согласию. Или у них не так?

Он понёс Инну к катеру. Обернулся.

– Ты, комедиант! Казанова хренов!.. Слава, переведи ему, пусть поднимается в корабль. Подвезём к автомобилю.

Местное солнце между тем зашло, и кругом стремительно темнело.

– Афлюн, – перевёл Ярослав. – Можете перелететь через лес с нами. Говорят, потемну в ваших лесах опасно.

Музыкант уже понял, что бить его больше не будут. И к нему вернулась обычная спесь и надменность.

– Это вы, чужаки, бегите на своерабль. Это вам здесь опасно. А я у себя дома!

Небесные пришельцы улетели. Афлюн не мог решить: ночевать в коттедже или сразу ехать обратно. Не хотелось в одиночестве бродить по большому пустому дому, переживая неудачу.

Или всё же остаться? Но к машине надо сходить. В багажнике осталась сумка с бутылями «Столичного крепкого» и закусками. Напиться – в самый раз… Если бы Инна, вынутая из машины, могла хоть как-то перебирать ногами, сразу бы захватил сумку с собой. А так понадобился «второй рейс».

Он шёл по тропе. Темнота и тишина нервировали. Вспомнились глупые шуточки друзей о Звере. И тем более, подумал он, надо выпить. Расслабиться…

И вздрогнул, услышав за спиной короткий яростный взрык.

Глава седьмая Не всё ли равно…

Это произошло в те времено, когда ростовщиков стало много, а рыцарей мало, и ростовщики взяли над рыцарями верх.

Дмитрий Володихин

Старик мотнул головой:

– …Людей не изменишь, сынок, они безнадёжны. Всякая эволюция заканчивается тупиком. Вот и человек, бывший царь природы, в свой тупик въезжает.

Захар Оскотский

Танхут прошёл мимо зеркала, небрежно поприветствовал себя. У окна в сад стояло его любимое кресло. Окно было открыто.

Правитель не опасался покушений. Кому это нужно?.. Он сидел расслабившись, закинув руку на спинку. Другой рукой время от времени бросал в рот земной миндальный орешек.

Никто, даже наследник Танволь, не смел беспокоить правителя в часы размышлений… Сегодня его занимала реформа управления. Мир захлёстывала неразбериха. Управление становилось всё менее успешно. Может, следует разделить типы деятельности по стимулам? Основная масса населения пусть работает в системе низменных стимулов. Другая система – возвышенных стимулов, в ней эффективна меньшая и лучшая часть общества. Этих людей надо освободить от чрезмерных усилий по обеспечению себя хлебом насущным, крышей над головой. Пусть без помехи, без досады творят новую науку, экономику, технику, искусство, литературу…

Сад привольно зарос травами, невысокими деревьями. Бесформенный прудик окружали кусты, усеянные гроздьями жёлтых цветов. Вода с тихим журчанием переливалась через деревянную запруду; ручей прихотливо извивался в травяных берегах… Танхут, сам себе в том давно признавшись, любовался этой еретической красотой. Всё равно лет через сто, сто пятьдесят любоваться ею будет некому.

Последние десятилетия жизнь на планете шла по инерции. Мир затопляла идеология умертвления. На что нам жизнь? провозгласили основатели идеологии. – Что в ней интересного? Всё уже было, всё известно. Нового ничего не будет. Цивилизация пришла к финалу. Хорошо ли затягивать агонию?

Танхут постепенно склонялся к тому, что умертвленцы правы. Он продолжал координировать и корректировать текущую жизнь планеты, следил за соблюдением закона, в нужных случаях давал отмашку полиции и воинам особых частей. Но – без всякого интереса. Чисто по инерции, по обязанности.

И всё же – когда, где надломилась траектория? Какой момент считать началом конца?

В прежние века старое государство Эгли, в котором особенное развитие получил накопизм, вырвалось вперёд в богатстве, науках и промышленности. Это позволило ему завоевать мировое господство. Тогдашний правитель не прозевал… Он и его наследники держали планету крепкой рукой. Иногда даже слишком крепкой. Блокировали развитие покорённых стран, перетягивали к себе учёных и изобретателей со всей Атмис. Неотступно выявляли и уничтожали ревнителей свободы, сепаратистов. Добились того, что вся планета заговорила на языке эглиш. И, наконец, отменили ставшие пережитком прошлого государственные границы. Главный город страны, Хинсета, стал столицей мира.

Тем временем в духовной и культурной жизни общемировой империи произошли странные сдвиги. Обнаружилась слепота к ярким цветам, к тёплым душевным движениям. Глухота к мелодиям. Учёные выяснили, что это происходит от употребления хлеба из зерна генно-модифицированных злаков. Кто запустил эти модификации? Расследование привело в одну из завоёванных стран. Последние недобитые поборники независимости, среди которых были и аграрники, и биологи, учинили всемирную диверсию…

Но вернуться к нормальному хлебу было уже невозможно. «Хлеб-2», или машреб, был невиданно вкусен. А главное – обладал лёгкими наркотическими свойствами. За несколько десятков лет население планеты привыкло к нему и не желало возвращаться. На здоровье хлеб-2 никак не влиял, продолжительность жизни даже немного возросла. Было другое: посерение мировосприятия. Цвета природы ещё переносились легко, но на одежде, на зданиях, на живописных полотнах разноцветье стало резать глаз – по-простому, нервировать. Золотоволосые и рыжие женщины, а вскоре и мужчины стали краситься в серебристый, пепельный либо чёрный цвет.

То же произошло и с музыкой. Малейшие признаки мелодичности вызывали головокружение и тошноту. В музыке остались только ритмы.

Людей искусства это встревожило. Но к ним не прислушивались. Большинству населения серость была безразлична. А новый хлеб навевал приятные сны, способствовал всеобщему благодушию. Чем народ спокойнее – тем спокойнее правителям. Приверженность к цвету и мелодии официально объявили ересью. При бизнес-церкви, ранее называвшейся протестантской (тогда они протестовали против многобожия), был образован орден Блюстителей Спокойствия, он искоренял малейшие проявления пестробесия. В прежние грубые времена пестробесов даже отправляли на костёр.