С Петром в пути

Великое знание почерпал Головин из занимательных бесед со Спафарием, а более того из чтения его сочинения. Привязались они друг к другу ещё и будучи оба книжниками и полиглотами, то бишь многоязычниками, ибо Спафарий, отец которого был грек, а отчина — Молдавское княжество, кроме греческого и молдавского владел ещё латынью, притом в совершенстве, как и сам Головин, равно как и итальянским и французским, не чуждался и голландского, на котором более всего говорили в Немецкой слободе, где он обитал.

Он надеялся издать своё сочинение книгою, и его покровитель, глава Посольского приказа Артамон Сергеевич Матвеев, любимец государя Алексея Михайловича, обещал ему исхлопотать государево покровительство, да в том не успел: в 1682 году в мае случился на Москве стрелецкий бунт, и много крови безвинных жертв пролилось тогда, злодеи подняли боярина на копье, хоть был он их благодетелем и прежде, служа стрелецким головою.

Сочинение это называлось так: «Книга, а в ней писано путешествие через Царство Сибирское от города Тобольска и до самого рубежа Государства Китайского...»

Допрежь же своего посольства Спафарий исколесил, почитай, всю Европу и тешил Головина своими рассказами. Он был в Париже при короле-солнце Людовике XIV, в Стокгольме — при Карле XI, отсиживался в Бранденбурге, был доверенным лицом господаря Валахии Григория Гики в Константинополе, и не единожды... Меж них было всего шестнадцать лет разницы, но Спафарий весьма преуспел. И Головин внимал ему с восхищением и даже завистью. К тому же он был сочинителем, и изрядным. За три года из-под его пера вышли книги «Арифмологион», «Хрисмологион», «Избрание и венчание на царство царя Михаила Феодоровича», «Василиологион о Сивиллах», «Мусы, или Семь свободных учений», «Родословная царей российских»... Матвеев поручил ему заниматься строением книг, и Спафарий в том преуспел.

— Теперь ты, Фёдор, подкован на все четыре копыта, — со смешком напутствовал его Спафарий. — Теперь ты знаешь, чего тебе опасаться, чего избегать, каков должен быть припас, что ожидает тебя на сем тяжком пути. Уроки мои на пользу, ибо я много претерпел, голодал, холодал, вступал в стычки. А чего стоило мне одоление чванства китайцев? Мы тут удумали, что они просты, что мы выше их. Куда там!

И Спафарий напомнил, а лучше сказать, открыл Фёдору Головину поучительный отрывок из книги Себастьяна Бранта «Корабль дураков»:

В чести и силе та держава, Где правят здравый ум и право, А где дурак стоит у власти, Там людям горе и напасти.

— Понравилось?

— Ещё как!

— Ну так слушай дальше:

Глупцов кругом так много... но Оно ведь и немудрено: Кто сам себя средь мудрых числит, Тот дураком себя не мыслит, Хоть он-то именно кругом Слывёт примерным дураком.

— Понял? Никогда не обольщайся!

Фёдор наклонил голову. Он-то и не думал обольщаться. Его новый знакомец был не только примерно начитан, но и обладал острым и быстрым умом. Уроки его пошли впрок.

И вот он то качается в седле, то дремлет в возке, а впереди немые стылые пространства, неведомые опасности и бесконечное время, которое невесть когда станет переговорным.

Было время подумать о том, что осталось далеко позади. Он отправился в путь по указу великих государей Ивана и Петра Алексеевичей и сестры их великой же государыни-правительницы Софьи Алексеевны. А что в самом деле, великие ли они? В который раз задавался он этим вопросом. По рождению? Может, и так. По уму и зрелости.

Иван-царь был болезнен, едва ли не юрод. Слова цедил с трудом, а часто и невпопад, с трудом же разлеплял глаза под набрякшими веками.

Пётр — мальчик четырнадцати лет от роду. Резвый, неистово любознательный, с некоей пронзительностью. Много обещает, но сбудется ли? Мужское семя царя Алексея недолговечно и болезненно. Вот разве этот — от царицы Натальи Кирилловны? По виду здрав и крепок, ну а нутро?

Государыня царевна Софья Алексеевна мнит себя главною на долгие лета. Не обольщение ли то? Быть ли на Руси самодержавной царице? В том обольщении укрепляет её князь Василий Васильевич Голицын, сказывают, её амант, любовник.

Князь — голова. Умён, сведом, опять же книжник. Фёдор исполнен к нему великого почтения. Тем паче, что князь — глава Посольского приказа и многих других приказов. По достоинству. Он был главным наставником Фёдора перед отправкой, он же свёл его со Спафарием. Власть его незыблема, ибо его устами глаголет царевна. Что далее, когда Петруша войдёт в возраст? Этот вопрос оставался без ответа.

Судя по характеру отрока, он самовластен. Это и ныне видно. Стало быть, он когда-нибудь положит предел самовластию Софьи. Но князь-то должен удержаться. Он-то зрит далеко и широко, он истинно государственный ум.

Царевна Софья возвышена стрельцами и, в свою очередь, возвысила их: стрельцы ныне куда хотят, туда и воротят. Бояре их шибко опасаются: помнят майские дни 1682-го года, кровожадность стрелецкую. Многих бояр тогда подняли они на пики да иссекли палашами. Но сколь долго можно управлять стихией да помыкать боярами? Такое было в минувшее лихолетье, во власти самозванцев, из коих второй, тушинский вор, был и вовсе жидовин из Шклова.

Будущее было темно, и Фёдор старался о нём не думать. Старайся не старайся, а думы были неотвязны, сами собою вскакивали, да и возок то подбрасывало на ухабах, то несло как по маслу по снеговой равнине, ровный скрип сменялся дребезжанием и бряканьем. И только станешь задрёмывать, тебя так тряхнёт, так подбросит, что хочешь не хочешь, а думай свою думу.

И к семейству своему он часто обращался мыслию. Жена Дарья Степановна принесла ему троих и не помышляла на том остановиться. Всё было в его воле и в воле Божией. А он как-то о том не помышлял. Первенцу Господь всемогущий не дал веку, что станет с другими — кто знал? Болезни уносили детей во младых летах. Лечить их не лечили, а все бабки-шептуньи на травах да на святой воде наговаривали. А много ль от сих наговоров пользы? Докторов же было — раз-два и обчёлся, и всё больше иноземцы, немчины да жидовины, коим вовсе доверия не было. Да и батюшки молвили во предостережение: от иноземцев этих, от нечестивцев дух скверный исходит. Однако ж покойный государь Алексей Михайлович — да пребудет он в кущах райских — докторов иноземных при себе держал и услугами их с охотою пользовался. Да и Головины ими не пренебрегали.

Мысли его перекинулись к Павлу Шафирову, недавнему иноземцу. Корни-то его в Неметчине, да и сам он из жидов. Ныне же человек душевно близкий. Хорошо ли, что он приблизил его к себе, хорошо ли, что привёз его в Москву? Пеняли ему родичи: с кем дружбу водишь, вот мальчонку его крестил, в посаженные отцы набился. Что тут скажешь?

А что, ежели жидовин, то и не человек? Он по уму, по образованности всех наших бояр за пояс заткнёт. Святое крещение принял, с кагалом своим порвал. Един у нас Бог говорит, верно? Бог един, да и христианство из иудейства вытекло, как бы секта. Сам Иисус — еврей, и родители его, и ученики, и апостолы, и первохристиане. Пошто брезговать да пенять? Бросил Павел своим единоверцам, кои его замучили: в чужой-де монастырь со своим уставом не ходят. А те, кои не отступились от веры иудейской, где они теперь? Ровно бродяги пристанища ищут. А жидов не больно-то привечают...