С вождями и без них

На это Горбачев ответил дословно следующее:

– Думаю, мы к этому придем. Сейчас еще пока рано. Ты не учитываешь, что всех нас воспитывали в категорическом неприятии социал-демократизма, и эта закваска еще очень сильна. Что касается меня, то можешь быть уверен, у меня на этот счет нет лимита.
– Горбачев разоткровенничался и добавил: - Я-то знаю, вы иногда шушукаетесь, вот, мол, генсек переступить через догму не может. Чепуха это! Можешь не сомневаться: я пойду так далеко, как потребуется.

И действительно, еще будучи на президентском посту, не оставил сомнений на сей счет. И уж тем более позднее, когда его перестали связывать соображения политической тактики. Логическим завершением его мировоззренческой эволюции стало создание в 1999 году Объединенной социал-демократической партии России, избравшей Горбачева своим почетным председателем.

Какой вывод из этого следует? Если бы Горбачев не был выбит из седла, он довел бы начатые реформы до логического конца. Но, разумеется, по своему графику, поскольку не считал шоковую терапию хорошим средством для нашей страны, искал более эффективного и одновременно менее болезненного для людей способа перехода к рынку. Именно этим, а отнюдь не идеологическими табу объясняется и его колебание в этих вопросах. Приняв поначалу программу "500 дней", он не решился проводить ее в жизнь, опасаясь, что результатами станут катастрофическое снижение жизненного уровня, массовая безработица, социальное недовольство и политическая нестабильность.

Нет, не разными историческими ролями следует характеризовать Горбачева и Ельцина, а разными подходами к стоящей перед страной задаче, которую оба они, разумеется - с нюансами, но все же понимают одинаково. Горбачев, хотя он любил называть перестройку революцией, на самом деле был и остается реформатором по всем измерениям - по методу, стилю, по складу характера и нравственным установкам. Его природе противны "большие скачки", во всяком деле он предпочитает плавное течение событий. Стремится не рубить негодный сук, а подпиливать его, не вводить новые порядки в течение суток, а растянуть это предприятие на достаточно долгий срок, чтобы не потрясти общество, не выбить его из колеи. Горбачев, если можно так выразиться, неисправимый центрист, а центристы никогда не были сторонниками лихих революционных наскоков. Центрист, если он не консерватор, значит, реформатор.

Иное дело Ельцин. По складу своего политического дарования он революционер и чувствует себя в своей стихии только тогда, когда атакует. Эту сторону его натуры отмечают многие. Ельцин прекрасно смотрелся, когда произносил речь, стоя на танке у прикрытого баррикадами Белого дома. Горбачева трудно, если вообще возможно, представить в такой роли. Ему больше подходят трибуна, зал, освещенный хрустальными люстрами, доверительная беседа с "ходоками".

Если революции ругают за разбой, разгул, крайность, то реформы - за половинчатость, убогость, робость. А ведь иной раз за всем этим стоит отнюдь не чрезмерная осторожность, а более или менее точный расчет. Так что не следует торопиться с осуждением Горбачева как "кунктатора". По мнению многих взыскательных аналитиков, масштаб и сложность преобразований, в которых нуждалась наша страна, таковы, что оптимальным было бы растянуть их на два-три десятилетия. Какой же Горбачев кунктатор, если он в июне 1988 года провел XIX партийную конференцию, на которой определил задачи политической реформы, а уже в начале будущего года в Москве заседал Первый съезд народных депутатов. В течение нескольких последовавших месяцев была ликвидирована монополия Коммунистической партии на власть, признан принцип разделения властей, приняты законы о свободе печати и общественных объединениях, подготовлены предпосылки для радикальной экономической и военной реформы.

Целью Горбачева как реформатора был демонтаж тоталитарной системы. Целью Ельцина как революционера стало ее разрушение. Сейчас некоторые утверждают, что эта система не поддавалась демонтажу. В действительности к августу 1991-го она находилась почти в разобранном состоянии. Именно поэтому, между прочим, и состоялся заговор - последняя отчаянная попытка сторонников прежнего режима предотвратить неизбежный его конец. Единственным трагическим результатом ее стало то, что реформа была прервана, осталась незавершенной, а неоконченное дело взяла на себя революция, действовавшая уже по-своему, своими методами. Впрочем, она может быть названа так лишь по отношению к режиму, который добила. В большом же историческом плане это - контрреволюция*.

После августа события развивались по формуле Горького: если враг не сдается, его уничтожают. Президент не сдавался, и его начали методически уничтожать. Когда лидеры трех славянских республик нанесли Союзу смертельный удар, когда Горбачев сдался, с ним обошлись отнюдь не по-джентльменски. Правда, упоенный победой Ельцин позволял себе поначалу быть милостивым к поверженному сопернику. Отвечая на вопрос итальянского журналиста, где Горбачев допустил наибольшие ошибки, он сказал: "Я бы не стал говорить о его ошибках. С точки зрения этики это было бы некрасиво. Мы, как и весь мир, уважаем его за то, что он сделал, особенно в первые годы перестройки, начиная с 1985-1986 годов. Даже если в 1987 году он и начал совершать ошибки, которые привели страну к нынешнему негативному периоду, он думал соединить невозможное: коммунизм с рынком, собственность народа с частной собственностью, многопартийность с КПСС. Это - невозможные союзы. Он же хотел добиться их, и в этом-то и заключалась его стратегическая ошибка. Еще раз повторяю: я бы не хотел говорить о них. Мы должны уважать Горбачева как президента Союза, который много сделал для своей страны"*.

Но великодушие не в характере Ельцина, а смирение не в характере Горбачева. Их противостояние продолжалось, хотя уже и не в стиле русской драки. Оно все больше переносилось в сферу соревнования политических принципов, сравнительного анализа плюсов и минусов реформистского и революционного образа действий, о чем шла речь выше. Рассудить их - дело уже не толпы, а философии и истории. Не только и не столько их, сколько тех социальных сил и политических движений, которые за ними стояли, тенденций развития, которые они сознательно или интуитивно выражали.

На заседании Политбюро 20 апреля 90-го года был знаменательный эпизод. Горбачев задумался, пожал плечами и с явным недоумением, с вопросом, обращенным к себе и присутствовавшим, сказал:

– Странные вещи в народе происходят. Что творит Ельцин - уму непостижимо! За границей да и дома не просыхает, говорит косноязычно, несет порой вздор, как заигранная пластинка. А народ все твердит: "Наш человек!"

Тогда никто не смог объяснить эту странность. А она, грубо говоря, заключалась в "раздвоении" самой России, русского народа.

И последнее замечание о личном соперничестве Горбачева и Ельцина.

Всякий, кто читал Плутарха, помнит, конечно, его излюбленный парный портрет. Взяв в герои выдающихся полководцев, трибунов, ораторов античной эпохи, этот исторический писатель подыскивал грека и римлянина, близких по масштабу деяний, достоинствам, а в известной мере - и порокам. Целью своих сравнительных жизнеописаний он ставил не изложение исторических событий, а "понимание нравственной стороны человека и его характера". Сопоставление биографий служило в сущности инструментом психоанализа.

Как ни хорош сам по себе этот прием, он страдает искусственностью. Герои Плутарха принадлежат разному времени. Цезарь не тягался с Александром в полководческом искусстве. Демосфен и Цицерон не состязались за пальму первенства в красноречии. Перикл и Фабий Максим не имели возможности полемизировать по вопросам государственного устройства или соперничать на выборах.

Прямое столкновение воли и характеров - вот двигатель истории и основной предмет для постижения человеческой природы. Не случайно мировая литература представляет по сути дела бесчисленные вариации на тему борьбы героя и антигероя. Но что любопытно: и эта более чем достоверная, повседневно встречающаяся в обыденной жизни схема приобретает натужный, искусственный вид в применении к фигурам исторического масштаба. Разве не странно, что Эрнест Ренан противопоставил Христу в роли Антихриста Нерона? Почему не Калигулу, не губителя младенцев Ирода, да мало ли злодеев было в его распоряжении? Потому, видимо, что никто из них не "тянул" на единоличное олицетворение зла, никого нельзя было противопоставить как равного обожествленному олицетворению добра. Ведь противопоставить - значит в определенном смысле приравнять, но даже сам Сатана не может быть приравнен к Богу. А раз так - сойдет и Нерон, вроде бы он Рим сжег.

Нечто подобное происходит почти во всех случаях, когда течение мировых событий подчиняется воле одной личности. Можно принимать Наполеона за героя или антигероя - неважно. Но кого с ним сопоставить, кто был для него злым гением или, с другой точки зрения, спас от злодея мир - Питт, Меттерних, Александр I, Веллингтон, Кутузов? Увы, не найти равнозначной Бонапарту фигуры и среди его соратников. Хотя здесь уйма незаурядных людей, все они светятся отраженным светом его славы, тускнеют и, за редкими исключениями, исчезают без следа, когда их вождю изменяет удача.