“SACRE? BLEU. Комедия д’искусства”
Шрифт:
Еще шаг — и он ее увидел. Сначала — темную голову и руки на белой простыне. В темноте сверкнули лишь острые искорки ее глаз. Точно далекие звезды. Она откинула простыню, раскрыла перед ним постель — ее смуглое тело вытянулось на ней, как тень в лунном свете, тень знакомая, от которое чресла его сладко заныли, а позвоночник пронзила электрически-синяя молния.
— Месье Поль, — произнесла Блё. — Ложитесь в постель.
Они ели круассаны и колбаски в «Дохлой крысе», а мир вокруг кружился вихрем и потихоньку фокусировался. Анри он теперь представал с яркой и мстительной четкостью. Сейчас на нем было pince-nez с темными
— Люсьен, сколь бы ни наслаждался я удобством и обществом в «Дохлой крысе», полагаю, что наш излюбленный ресторан ужа начинает вызывать у меня тошноту.
— Вероятно, сам ресторан тут ни при чем, виноваты скорее обстоятельства. Последние несколько раз, что мы здесь были, ты приходил сюда после ночи пьяных излишеств в борделе.
Люсьен поднял demitasse эспрессо и чокнулся с другом. От звяка чашек тот поморщился.
— Но мне нравятся бордели. У меня там подруги.
— Они тебе не подруги.
— Нет, подруги. Я нравлюсь им таким, какой я есть.
— Это потому, что ты им платишь.
— Нет, потому что я очарователен. А кроме того, я всем своим друзьям плачу.
— Неправда. Мне ты не платишь.
— Я собираюсь оплатить этот завтрак. Из моего кредита. Ну и плачу я им только за секс, а дружба у нас бесплатная.
— Тебя разве сифилис не волнует?
— Сифилис — это бабкины россказни.
— Вовсе нет. Сначала на естестве возникает шанкр, потом сходишь с ума, отваливаются конечности и умираешь. Мане от сифилиса умер.
— Чепуха. Сифилис — это миф. По-моему, греческий — все же слыхали миф о Сифилисе.
— Миф — о Сизифе. Он всю жизнь толкал валун в гору.
— Елдой? Не удивительно, что у него вырос шанкр!
— Там совсем не так все было.
— Как скажешь. Еще кофе заказать?
Они заняли кабинку в глубине ресторана, подальше от окон — ввиду самонаведенной светобоязни Анри, — но теперь у входа поднялась какая-то суета. В ресторан зашел крупный румяный мужчина с орлиным носом и черными усами, в длинной расшитой бретонской куртке. Он ходил от столика к столику и делился каким-то известием, от которого едоки заметно огорчались; некоторые дамы даже подносили ко ртам платки, словно бы скрывая свое замешательство.
— Гоген, — сказал Анри. — Только бы нас не увидел. А то начнет затаскивать в какое-нибудь свое движение.
— Но сейчас у него можно было бы спросить, встречался ли Винсент в Арле с женщиной.
Точно он их услышал, Гоген поднял голову, заметил и поюлил к ним между столиками.
— Ну, вот, — произнес Анри. — Скажи ему, что мы стойкие последователи «непоследовательных». И нас не переубедить.
— Вы с Виллеттом это придумали только для того, чтобы Гогена позлить. — Анри и прочие художники, населявшие «Черный кот», образовали движение «непоследовательных» в ответ на Салон французских художников и все зубодробительно серьезные художественные течения, возникшие после импрессионистов.
— Это неправда, — ответил Анри. — Мы его придумали, чтобы злить всех, но, да, — особенно Гогена.
А тот наконец добрался до их столика и втиснулся рядом с Люсьеном, хотя его не приглашали.
— Лотрек, Лессар, слыхали? Тео Ван Гог умер.
— Убили? — спросил Люсьен.
— Скоропостижный недуг, — сказал Гоген.
Двадцать два. Конец мастера
— Я не пежил Жюльетт, — сказал Красовщик. — Честно.
— А почему она тогда голая перегнулась через спинку дивана?
— Пыль
вытирает? — Он пожал плечами.— Для этого не нужно раздеваться догола.
Островитянка Блё принялась собирать одежду Жюльетт с пола и швырять ею в Красовщика.
— Помоги мне ее одеть. — И Жюльетт: — Одевайся.
Живая кукла выпрямилась и с неуклюжестью заводного автоматона тоже стала собирать одежду.
— Но я хотел делать краску.
— Можешь и с этим телом, — ответила Блё. Ей было все равно, какое туловище Красовщик брал. В процессе она по-любому впадет в транс — не вполне в забытье, но и не совсем в себе. В этом состоянии была отъединенность грезы — экстатическая, блаженная, отдельная и в самой сути своей беспомощная. Но, в отличие Жюльетт — та была просто-напросто марионеткой без нитей, — юная островитянка, освободи Блё ее тело сейчас, оказалась бы в крайне странных обстоятельствах и без малейшего воспоминания о том, как она в них попала. В лучшем случае она бы сбрендила до непроизвольного слюноотделения, в худшем — в ужасе нырнула бы в окно. Священная Синь, может, и квинтэссенция красоты, но в процессе ее приготовления красивого нет ничего.
— Постой, — сказала Блё. Жюльетт постояла, прижимая шелковую сорочку к грудям, как статуя робкой Венеры. Она с наслаждением ждала бы следующей команды еще тысячу лет. А Блё сказала Красовщику: — Ты как собираешься краску делать? У нас же нет картины. — Она не собиралась докладывать ему о нынешнем состоянии дел с «Синей ню» Люсьена.
— А это помнишь? — Красовщик выволок крупный холст из-за дивана, над которым стояла, изогнувшись, Жюльетт. Она действительно стирала пыль — с этой картины, своей сорочкой.
— Берт? — Блё это зрелище как-то даже ошеломило. Она сделала шаг от картины и бережно села на стул Людовика XVI. — Я думала, ты эту картину использовал четверть века назад. Где…
Для производства Священной Сини требовалась картина, витраж, икона, фреска — какое-то произведение искусства, в котором был этот цвет. А она, впадая в транс, далеко не всегда знала, что именно берет Красовщик. Но краску нужно было делать. Без нее ни она, ни Красовщик дальше никак не могли. И за нее всегда приходилось платить, а картины входили в цену. Эту Блё не рассчитывала увидеть больше никогда.
— Да валялась тут у меня, — ответил Красовщик. — Симпатичная, нет?
— Не наводи мне l’ombrage на palisade, Говняпальчик. Если она у тебя «валялась», зачем надо было кончать Винсента? И отчего вдруг такая паника из-за картины Люсьена? С какой стати все эти драма и отчаянье?
— По-моему, она даже лучше этой твоей Жюльетт, — сказал Красовщик. — Глаза темные… кожа белая… не только красивая, но и умная.
Берт Моризо — вероятно, после Жюльетт — была самой красивой женщиной, в которую вселялась Блё. В эпоху модерна — уж точно, однако Мане этот портрет написал давно. Так почему же он здесь и сейчас? Блё пыталась успокоиться и утишить свой гнев на Красовщика.
— Он ее действительно обожал, — произнесла наконец она.
— Как будто хотел войти в картину и вместе с ней умереть.
— Так он и сделал, — сказала Блё.
Париж, апрель 1883 года
Мане умирал. Он потел, дрожал от лихорадки, а культя там, где неделю назад ему отрезали левую стопу, словно вся горела огнем. Сюзанна, жена, умоляла принять морфин от боли, но он противился. Он нипочем не откажется от ясности своих последних часов на земле, и пусть состоят они лишь из очень отчетливой боли.