“SACRE? BLEU. Комедия д’искусства”
Шрифт:
— Всего одна банка, — сказал Красовщик. Он заворачивал стеклянный нож в лоскут сыромятной кожи.
У Блё не было сил — будто кто-то выволок из нее саму жизнь. Так оно, по сути, и было.
— Но краски на картину хватит?
— И не на одну, — ответил Красовщик. — Если только импасто фигачить не будут, как этой дебил-Голландец.
Она кивнула и шатко поднялась, споткнулась, выпрямилась. Посмотрела на Жюльетт, и та в ответ посмотрела на нее — непроницаемо, как манекен. С лестничной площадки донеслись чьи-то шаги. «Любопытная консьержка, не иначе, — решила Блё. — Интересуется, что это здесь за песни.
— Хочешь вместе в ванну? — спросил Красовщик, похотливо щерясь голой юной туземке. Вся набедренная повязка у него тоже посинела и выглядела гораздо более взбудораженной, чем в процессе несколько минут назад.
— Секундочку, — ответила она. Прошлепала в кухню, оставляя на паркете отпечатки синей пыли, а там вытерла руки о полотенце и вернулась в гостиную. — Это ты зажег огонь под водой?
Красовщик ухмыльнулся:
— Еще до начала. — Он складывал клеенку, собирая пыль в складки, чтоб и ее можно было стряхнуть в кувшинчик.
— Это хорошо, — ответила она. — Тогда можно все убрать.
Она подошла к бюро в прихожей и снова прислушалась: да, за дверью стояла консьержка. Из одной ячейки вытащила скатку купюр, отнесла их Жюльетт и сунула девушке в сумочку.
— Теперь шляпку, — сказала Блё этой бессмысленной кукле. — Ту, что с черной шифоновой лентой и вуалью.
Шляпка висела на дубовой вешалке у двери. Жюльетт сняла ее и надела на голову. А когда повернулась к Блё снова, та запихивала глиняный кувшинчик ей в сумочку, вслед за деньгами.
— Идеально, — сказала Блё. Прошлепала до дивана, сунула руку между подушек и вытащила револьвер Красовщика. И сказала Жюльетт: — Ори.
Та послушно заорала — вернее сказать, жалко пискнула.
— Ты что, цыпленок новорожденный? — осведомилась Блё. — Громче и дольше.
Жюльетт заорала громче и дольше.
— Что ты делаешь? — спросил Красовщик.
— Уборку, — ответила Блё, подняла руку с револьвером и выстрелила в него. Пуля ударила Красовщика в верхнюю часть груди и бросила его на пол. Блё взвела курок и выстрелила еще раз.
— Ай, — сказал Красовщик. Кровь забила фонтаном из дыры в его грудной клетке.
— Ори дальше, — велела Блё Жюльетт. Опять взвела курок и опять выстрелила — три раза, пока Красовщик не затих на клеенке совершенно. Кровь расплывалась лужей вокруг него в ультрамариновой пыли. Блё снова взвела курок, прицелилась ему в голову и нажала на спуск, но револьвер в ответ лишь щелкнул.
— Гм-мм. Всего пять патронов. Ладно, хватит орать — теперь открой дверь.
Жюльетт потянула за ручку — в коридоре за дверью обнаружилась консьержка, крупная суровая женщина. Вся окаменев от ужаса, она взирала в комнату.
В тот же миг Блё перепрыгнула в тело Жюльетт. Юная островитянка тут же выронила револьвер и отвратительно завизжала.
— Я вбежала из соседней комнаты, — поспешно проговорила Жюльетт, — а он на нее бросился. Бедняжке пришлось защищаться, я даже не знаю, какие ужасы он с нею творил. Я бегу за полицией.
И Жюльетт прошмыгнула мимо консьержки, сбежала вниз по лестнице и выскочила в парижское раннее утро.
Часть III. Вот душевно-то
Все такие формы, если они действительно художественны, служат своему назначению и являются духовной пищей.
Делакруа сделал Живопись своей единственной музой, единственной любовницей, единственным всепоглощающим наслаждением… Он видел в женщине произведение искусства, прелестное и волнующее, но одновременно непокорное и вызывающее тревогу, чуть только сердце приоткроет ему свои двери, и алчно пожирающее время и силы.
Двадцать три. Закрыто в связи с кончиной
Табличка на дверях галереи «Буссо и Валадон» гласила: «Закрыто в связи с кончиной». Три художника стояли у витрины и смотрели на небольшую подборку живописных работ, в ней выставленных: Гоген с какими-то бретонками в чопорных белых чепчиках и синих платьях, они молотили зерно, и старый натюрморт Люсьена, корзинка с хлебом… Между этими двумя стоял пейзаж Писсарро — хлебные поля в Овере.
— Я бы побольше ферм писал, — произнес Тулуз-Лотрек, — да беда в том, что их обычно размещают далеко от баров.
— Этот натюрморт с хлебом никогда не уйдет, — сказал Люсьен. — Говно, а не картина. А лучшая моя работа пропала. Нет ее больше…
— И как я теперь буду жить? — сокрушенно спросил Гоген. — Один Тео продавал мои картины.
От такого жалобного эгоизма Гогена Люсьен вдруг устыдился. Тео Ван Гог был еще молод — всего тридцать три. Он им всем был другом, всех поддерживал, у его молодой жены с сынишкой — тому и годика еще не сравнялось — такое горе, а художники скулят, как котята, которых от мамкиной титьки оторвали. Слепцы, ничто их не колышет, кроме собственных холодных неудобств.
— Может, зайти домой к мадам Ван Гог? — предложил Люсьен. — Пособолезновать? Я из булочной захвачу корзину с хлебом и выпечкой.
— А не слишком рано? — Это Гоген, как и сам Люсьен, понял, что смерть Тео Ван Гога — отнюдь не трагедия, устроенная лишь ради того, чтобы лично ему принести несчастье. — Пусть хоть день-два пройдет. Если б я мог одолжиться у кого-нибудь из вас небольшой суммы на прокорм…
— Так ты пришел сюда денег у мадам Ван Гог просить, что ли? — спросил Люсьен.
— Нет, конечно. О смерти Тео я услышал в лавке папаши Танги всего за несколько минут до того, как вас в «Дохлой крысе» увидел. Я просто… — Гоген умолк и сник. — Да.
Люсьен похлопал старшего собрата по плечу.
— Несколько франков уделить могу, чтоб ты продержался пристойное время, а к мадам Ван Гог пошел только потом. Может, они найдут в галерею нового управляющего.
— Нет, — объявил Анри — сквозь стеклянную дверь он вглядывался в глубину галереи. Затем повернулся к спутникам, посмотрел на них поверх pince-nez и большим пальцем показал через плечо. — К вдове пойдем прямо сейчас.
Люсьен вздел на друга бровь:
— Я и тебе могу несколько франков ссудить, пока не пришло твое содержание.