Сад вечерних туманов
Шрифт:
– Отпускайте, Эмили.
Она ненадолго смежила веки, потом отпустила фонарик. Тот несколько секунд повисел в воздухе, а затем стал, покачиваясь, подниматься вверх, в темень, словно фосфоресцирующая медуза. По всем долинам бесчисленные фонарики, высвободившись, побегами света прорастали сквозь темноту. Мы с Фредериком отпустили свои фонарики одновременно, и я почувствовала его руку близко над своей. В Югири над темными бесформенными кронами деревьев всплыл одинокий огонек, который верховые ветры быстро уносили прочь. Эмили, на щеках которой сияли слезы, приветствовала его легким кивком головы.
Вскоре
Глава 23
Вот уже четыре дня, как слова отказываются приходить на мой зов и мне остается лишь зачарованно разглядывать бумагу. А когда они все же срываются с моего пера, то я не способна извлечь из них смысл. Только ночью я высвобождаюсь от чар словесной слепоты. Вот и пишу, сколько смогу, пока не засну.
С самой полуночи сижу уже за столом, трудясь над страницами, на которых записала события в лагере для интернированных, изменяя, по своему вкусу, слова и порядок предложений. На мне жакет, но все равно в кабинете холодно и у меня болят пальцы.
Встаю с кресла и хожу по комнате, массируя себе шею. Все тело болит, только это чудеснейшая из болей – от нелегкой физической нагрузки: я снова начала заниматься стрельбой из лука, упражняться в кюдо. После нескольких занятий я начинаю чувствовать, как возвращаются ко мне прежде усвоенные уроки.
Подхожу обратно к столу, переворачиваю несколько страниц и перечитываю написанное.
«Даже обезьяны падают с деревьев».
Да, теперь я совершенно уверена: именно это сказал Фумио, прежде чем отрубить мне пальцы.
Память схожа с пятнами солнечного света в долине, небо над которой покрыто облаками: облака движутся, и пятна перемещаются. Иногда упадет свет на какую-то определенную точку во времени, высветит ее ненадолго, прежде чем ветер затянет брешь и мир снова погрузится в тень…
Случается, припомнив что-то в прошлом, я не в силах продолжать писанину. Впрочем, больше всего меня беспокоят случаи, когда я не могу припомнить в точности, что же случилось там-то и тогда-то. Большую часть жизни я потратила на то, чтобы забыть, а теперь страстно желаю все вспомнить. Но не могу даже припомнить, как выглядела моя сестра. А изображения ее у меня нет.
И мой разговор с Аритомо у пруда Усугумо, в ту ночь метеоритного дождя… состоялся ли он в день посещения Темплера или произошел совсем в другой вечер?
Время съедает мою память.
Время и эта болезнь, эта лазутчица в моем мозгу.
Колокольчик у входных ворот уже давно трезвонит на весь дом. Я в кабинете, переставляю книги на полках. Зову А Чона, потом вспоминаю, что у него выходной. Выжидаю в надежде, что явившимся, кто бы они ни были, надоест и они уйдут. Надпись на входе еще никого не останавливала. На прошлой неделе был особый какой-то наплыв людей в Югири – и все надеялись, что их пустят. Местная киносъемочная группа, снимающая документальный фильм о жизни Аритомо, пыталась повидаться со мной, но я и им дала от ворот поворот.
Опустив
на пол стопку книг, я стараюсь массажем изгнать боль из поясницы и оглядываюсь. Как раз в этой комнате Аритомо предложил мне сделать татуировку. Бамбуковая птичья клетка по-прежнему тут, те же картины по-прежнему держат строй на той же стене. Вон выцветшее место – оно осталось там, где висела картина моей сестры до того, как он мне ее подарил.Снаружи доносятся голоса, делаясь все громче. Я выхожу из кабинета и иду к входной двери. Вималя разговаривает с двумя китаянками под самой верандой. У одной из них наголо обрита голова, одета она в линялый серый наряд. Наверное, она чуть моложе меня, точно определить затрудняюсь. Рядом с ней стоит какая-то женщина. Когда я выхожу, Вималя поднимает на меня взгляд:
– Они у ворот стояли, когда я сюда пришла.
– Благодарю вас, Вималя.
– Ой, и еще, судья Тео… можете посоветовать мне какие-нибудь книги по японскому садоводству?
– Кое-какие дам.
Она оставляет нас, и я вновь поворачиваюсь к китаянкам. Монахиня говорит по-английски:
– Меня зовут Чин Лай Кью.
Три круглых шрамика образуют вертикальную линию на ее челе: клеймо, оставленное на коже благовонной палочкой, когда женщина давала монашеский обет.
– Миссис Вонг любезно довезла меня сюда.
– Эмили говорила мне про вас. Входите, располагайтесь в доме.
– Не стоит, лах.
Монахиня поворачивается к своей спутнице и говорит по-китайски:
– Вы не могли бы подождать у пруда? Я не займу слишком много времени судьи Тео.
Когда женщина оставляет нас одних, монахиня говорит:
– Знаете, а мы с вами уже встречались – в Храме Облаков.
– Не помню.
– Мистер Аритомо приходил просить меня, чтобы я помолилась за его друга. Вы были с ним в тот день.
Память о ее лице, увиденном в то утро, почти сорок лет назад, словно надпись на могильном камне, оттираемая бумагой, постепенно обретает форму – расплывчатую, неясную.
– Вы были…
– Такой молодой тогда? – Монахиня улыбается, обнаруживая нехватку зубов. – И вы были такой же. Только мы совсем не чувствовали себя молодыми, верно?
– Что вы имеете в виду?
Мгновение спустя я догадываюсь сама.
Браслет из нефритовых бусин на ее запястье мягко постукивает, когда она перебирает их.
– Я была ёгун-янфу. – Я оглядываюсь на дом, вовсе не уверенная, что хочу выслушивать то, что она хочет рассказать. – Нас двенадцать было, пойманных по всей стране, – продолжает монахиня. – Мне было тринадцать лет – самая молодая. Самой старшей было лет девятнадцать-двадцать. Солдаты держали нас в монастыре, в Танах-Рате: они из него себе казарму устроили. Я там пробыла два месяца. Потом в один прекрасный день меня выпустили. Просто так. Я пошла домой, в Ипох. Только все знали, что японцы со мной учинили. Какой мужчина захотел бы взять меня в жены? Мой отец до того стыдился меня, что продал в бордель. Я сбежала. Пошла в другой город, но и там люди как-то все прознали. Люди всегда вызнавали. Однажды я услышала, как женщина рассказывала про храм на Камеронском нагорье. И храм этот принял нескольких женщин вроде меня. Я направилась в монастырь. И никогда больше его не покидала.