Садовник (история одного маньяка)

Спасательным кругом неожиданно стала работа. Безнадежно заброшенная в сумасшедшее время слежки, она теперь вдруг обрела твердый фундамент - распорядок дня. Эти бесконечные часы до окончания занятий Ники следовало чем-то заполнить. Кроме того, было очевидно, что жизнь с юной девушкой потребует расходов, а значит, нужно сосредоточиться…

Но Карьера в Великой Корпорации пала прахом, конечно. Даже несмотря на квалификацию Эда. Слишком уж много он возомнил о себе и своей незаменимости (слова шефа-козла). Поэтому теперь активно прощупывал связи в поисках нового места - звонил, рассылал резюме. И соглашался на каждую, самую пустяковую подработку, мелочь - в ожидании…

Однако за клавиатурой в привычной домашней обстановке он все равно ловил себя на том, что мысли незаметно сворачивают в запретную сторону. Это ужасно раздражало. Доводило почти до бешенства! Ведь он давно не юноша. Умеет контролировать себя. Да и она уже в его полном, безоговорочном распоряжении!…

Но, словно в насмешку, проклятые мысли уносились то к щемящей розовости утра (сегодняшнего? вчерашнего?), то к ее неизвестному окружению в стенах института.

И последнее было невыносимо!

Эд видел сотню мальчишек - переполненных гормонами сопляков, дышащих ей в затылок, следующих за ней по пятам. Обливающихся потом и фантазиями - беспомощно-щенячьими, не вмещающими и сотой доли ошеломительной правды о ней! И вся эта прыщавая благоухающая нерастраченным тестостероном армия шаталась за ней в его воображении, похрустывая обертками предназначенных ей сладостей, и улыбалась (непременно) кривыми зубами…

Эд нервно поглядывал на часы, пытаясь трансформировать непонятные знаки на циферблате в простой ответ: когда?Уже скоро?…

Ника сводила его с ума. В прямом смысле слова.

Безо всякого предупреждения вдруг бросалась сравнивать Бодлера с Пастернаком. Или анализировать раннее творчество Гюго. Или еще хуже - долго и нудно рассуждала о роли импрессионизма в художественной школе шестидесятых…

В такие моменты, разом забыв об уже почти привычном безмолвном преклонении, Эд злился. Никогда прежде не жалуясь на свой культурный уровень, он ощущал себя ущербным провинциалом, неспособным поддержать элементарный (для кого-то) разговор. В ответ на все ее глубокомысленные вопросы он, спасаясь, лишь невнятно мычал…

И тут же, после «великой Пьеты Микеланджело ди Буанаротти, которая, несомненно, является водоразделом между кватроченто и Высоким Возрождением», в ее удивительно правильной речи неожиданно проскакивали словечки из дурацкого молодежного жаргона. В сочетании с ее (в остальном) полуаристократическими манерами это выглядело настолько дико, что Эду порой хотелось отшлепать ее, как нашкодившего котенка!

Но стоило ему представить свою руку приклеивающейся со смачным звуком к теплому полукружию ее ягодицы… И машина неуправляемо виляла под громкие сигналы соседей по потоку. А Эд, лихорадочно вцепившись в руль и нервно кося на удивленную невольную виновницу его состояния, пытался уйти от столкновения…

– Останови!

Нога Эда врезала по тормозам. Сама - столько пыла и боли было в голосе Ники.

Сегодня он забрал ее, как и всегда, на условленном месте - в конце институтской аллеи, там, где заканчивается толстый шуршащий ковер кленовых листьев. А до этого (как и всегда), держась за руль, пережидал волну удушающе-дурных предчувствий, пока высокие двери выпускали поток чужих, ненужных людей… Но вот онаскользнула сквозь толпу, хлопнула дверцей и осветила салон улыбкой. Эд зарылся носом в щекочущие волосинки, вдыхая как можно глубже - до боли запах рыжих осенних цветов. И в тот же миг все в мире стало оглушительно прекрасно!…

Так откуда же теперь, посреди их счастливого полета домой, это лицо ребенка, оскорбленного несправедливостью?!

Эд припарковался раньше, чем понял причину. А увидев, пожалел, что остановился.

На краю тротуара, привалившись спиной к высокому бетонному забору, сидела местная безногая нищенка. У ее культей, обернутых драной мешковиной, лежала картонная коробочка с мелочью, разбухшая и утратившая форму от пережитых дождей. Покачивая ужасающе грязной шляпкой, заломленной с печальным кокетством, и дирижируя иссушенными коричневыми кистями, нищенка негромко напевала.

Место не было людным. Здесь мог расположиться только тот, у кого не оставалось никакого другого выбора.

Ника одним рывком очутилась на улице - прежде, чем Эд успел сказать хоть слово. Он сморщился. Мало ли чего может наговорить эта бомжиха Нике - домашней, нежной, непривычной к грубости… Однако выбора не было - взялся за ручку и он.

А Ника уже сидела на корточках прямо напротив нищенки, подвернув юбку, едва не на земле. И, подходя ближе, Эд чувствовал, как с каждым шагом все выше ползут брови - его золотоволосая принцесса… подпевала старухе!

Мелодия была протяжной и унылой. Незнакомой. Он прислушивался, силясь узнать песню, но гортанные звуки никак не складывались в слова. Только остановившись рядом со странной парочкой, Эд с удивлением понял, что пели они не на русском. Что-то очень далекое… Португальский?

Вдруг Ника оборвала пение на пронзительной, с подвыванием, ноте, никак не вязавшейся с юной девочкой, сидящей по-птичьи возле безногой старухи.

Потрясенный, Эд не смел вдохнуть.

А нищенка, едва окончив свою партию, разрыдалась. Она порывалась что-то сказать Нике, но как часто бывает у женщин в истерике, не могла ни слова выдавить и только заливалась слезами еще больше…

Ника же, совершенно убитая (видимо, не ожидая такой реакции), изо всех сил старалась ее успокоить - поглаживала по плечам, тихонько что-то говорила. Наконец, когда рыдания сменились судорожными всхлипами, она схватила нищенку за скрюченные иссохшие кисти, наклонилась к ней совсем близко и шепнула на ухо пару слов. Старуха затихла.

И в этот момент, к изумлению Эда, Ника поцеловала ей руки. А затем принялась рыться в сумочке.

Старуха замотала головой, опять ударяясь в слезы. Но Ника очень серьезно посмотрела на нее и вложила помятые купюры (все что нашлись - почти полстипендии) своими кукольными аккуратными пальчиками в грязные руки нищенки.

Не в силах поверить счастью, та без конца переводила мокрые глаза с бумажек на благодетельницу и обратно.

Неожиданно Ника улыбнулась - свободно и легко. Поднялась и пошла прочь к машине, помахав напоследок старухе. Эд несколько секунд тупо смотрел ей вслед. Потом спохватился и поспешил за ней…

Он почему-то очень боялся, что Ника сейчас заплачет, и не решался завести. А что сказать - не знал. Так и сидел, глядя прямо перед собой, пока среди этой мучительной неловкости не прозвучало очень тихое и очень спокойное: