Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века

— Извращение, — подумал Виталий Кириллович и потрогал рукой огурцы из первого ряда. Рука его словно прошлась по клавишам с гладкоокругленными поверхностями, а также с поверхностями остро-пупырчатыми, слабо (округленно) шершавыми, грубо (жестко) и умягченно ворсистыми и т. д.

— Добрый вечер, месье, — сказала красавица по-русски, — меня зовут Николь. Второй ряд. Третий отсек слева. Его зовут Шарль, но я дарю ему ваше имя. Как вас зовут?

— Валерий… Кириллович.

— Ну, значит, Валери. Если есть вопросы, спрашивайте сейчас. Я могу вскоре впасть в транс. Не вздумайте бежать рыться в домашней аптечке. Это желанное состояние высшего блаженства, плод сложных физических и аутогенных усилий, а у вас в стране некоторые пугаются этого и вызывают в панике медицинскую неотложную помощь.

Постельничий улыбнулся, мысленно повторил про себя код: второй ряд, третий слева… Шарль… это что ж — Азнавур? Аналоги тут их, что ли? Или это просто любовная игра?

— Николь?..

— Да?..

— А тут только французы?

Она засмеялась, не открывая рта.

— Это чисто лингвистическая причуда. Когда я учила французский язык. Теперь там будут все русские. Были одни англичане. О, Арчибальд! — Она на минуту умолкла, видимо, отдавшись каким-то неведомым филологу чувствам. — Дело в том, что мне нельзя беременеть. Кроме того, это английское изобретение не лишено изощренного удовольствия. Итак, вопросов больше нет?

— Нет.

— Сейчас полежим немножко просто так. Хорошо?

— Как скажешь.

— А он правда уехал за границу?

— Говорят, в Баден-Баден или что-нибудь в этом роде.

— Я бы от него забеременела сразу семерней. Я это сразу почувствовала, когда он пощекотал меня бугром Венеры. Уже через две секунды я чуть было не была в отключке.

— Послушай, откуда ты так хорошо говоришь по-русски?

— Я славистка, училась три года в Сорбонне, здесь, в Москве, — в аспирантуре.

— Понятно. Скажи, а я правильно произношу: «Frisson inconnu»?^[6]

— Frisson inconnu? — она засмеялась. — Это очень интересное выражение. Из арсенала эмоциональных шедевров. Чувства-изыски. Именно «неведомый» — inconnu… А почему ты его вспомнил?

— Это то, что ты мне внушаешь.

И тут она засмеялась — в открытую — так, будто опытный восточный ювелир одним ловким броском ровно высыпал нить жемчуга на черный бархат прилавка.

Николь сползла немного вниз и скрылась с головой под одеялом, шепча: «Валери, Валери…» Потом умолкла. Несколько секунд там, под одеялом, зрела бездвижная затаившаяся тишина. И вдруг со скоростью, неуловимой для человеческого глаза, там стали происходить импульсивные движения. И — о! — этот стон, исторгнутый исступлением ублаженной опустошенной плоти… Стон почему-то нарастал по тембру и усиливался, так что постельничий, честно говоря, испугался и почему-то, как заклинание, произнес: «Арчибальд!» Потом: «Шарль!» Он надеялся этими словами остановить развивавшийся экстаз, больше похожий на нестерпимые болевые ощущения. Но Николь была по ту сторону внушения. Плотная пупырчатая емкость ласкала каждую неровность ее уже увлажненного внутреннего свода, каждый уступчик обтекала, каждую террасочку перескакивала, вызывая в ней горячий, моментально вскипавший ток ответной благодарности.

— Не уходи. Пусть будет там, — прошептала она, не открывая глаз.

8

Даже в тени монастырской колокольни есть что-то оплодотворяющее.

Ф. Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль

Видимо, апогей экстаза миновал, ходил кругами, снижаясь.

— Вы читали «Жюстину» маркиза де Сада? — спросила она по-французски.

— Конечно.

— Помните то место, где говорится о том, что, вообще говоря, девица может приносить дары Венеры в нескольких храмах.

— Что-то припоминаю… — неуверенно сказал Валерий.

— Не удивляйтесь, но я помню это место наизусть. Эти слова обращены к Жюстине: «Еще один храм, моя милая, расположен рядом с алтарем Киприды, там, где есть некий темный скит, куда иной раз скрываются амуры, дабы соблазнять с еще большей силой». На этом алтаре, Валери, я и хочу, чтобы ты воскурил фимиам, ты меня понял? Нет, нет, никаких огурцов!

Валерий себя не жалел, памятуя о клятве хозяину (и находя, что исполнение клятвы сопровождается несказанными удовольствиями). Он не ожидал от своего ленинградского сноба такой простонародной прыти.

Снова стон. Многоразовый вздрог тела. Укус благодарного поцелуя.

— Ты будешь смеяться, — сказала она, перейдя на русский, — Но я уже здесь, в Москве, успела выступить на семинаре. Дискуссия шла о засорении русского языка иностранными словами. Я сказала, что русские часто произносят греческое слово «онанизм», хотя у русских есть точный аналог этого слова — «самолюбие». Меня стали смеять. Вы улыбаетесь?

— Замена вполне корректная, а смеялись, наверное, над чем-нибудь другим.

— Ты думаешь, Валери?

— Не сомневаюсь.

Он нажал на кнопку встроенного в спинку приемника. Передавали старинную английскую музыку по найденным и расшифрованным нотным записям XIV века.

Она, не открывая глаз, дала понять, что это не надо, что нужно найти что-то другое. Эта музыка впрямь была как-то слишком груба, будто кто-то водил воловьей жилой по неошкуренному бревну. Это была музыка еще глуховатого варварского неразвитого слуха. Задолго до великих географических открытий — океанов Гайдна и Моцарта.

Валерий стал рыскать по шкале, чтобы найти что-то посовременней.

— Нет, оставь, — сказала она про англичан, — в ней что-то есть.

Грубость и неотесанность теплого дерева. Ласка хищника. Энтропия, всегда крадущаяся, как пантера, за тем, что называют Das ewig Weib-lichkeit^[7].

Она снова уползла под одеяло с головой, сделав себе ночь.

— Что со мной было? Это было долго?

Он молчал.

— Я была высоко. Улети меня опять. Улети.

— Нет такого слова.

— Улети. Ты понимаешь. У меня на родине старики в грозу говорят, что большая гора — это мужчина, а маленькая — это женщина, и ливень, гроза, молнии, гром — это их любовные игры и схватки. И созвездия любят, и звезды любят. И наша Земля живет любовью. О Валерий.

Она положила ему голову на плечо.

— «Я ее люблю», — сказала она. — Эти слова звучат как пароль мира. Любви все можно. Ей все прощают. Помнишь, к английской королеве в спальню пролез один сумасшедший. Его хотели убить. Но он сказал: «Я ее люблю». Это пароль. И его просто отпустили.

Открытые глаза. Истома почти обморочного изнеможения. Упоение состоянием жертвы.

— Послушай, Николь, а у вас в стране есть любимый танец?

— Да, конечно. Он называется Любаго.

— Станцуем?

— Да, конечно. Наш Любаго танцуют лежа.

Они захохотали вместе.

Прошло десять, тридцать, пятьсот минут.

— Не убирай его, — сказала она. — Пусть он будет там, пусть он там спит, во мне.

Открытые глаза. Привкус пагубы. Крик одинокой ночной птицы у нее в мозгу, оттуда, с родины ее детства, из мглистого заката со стороны Замбези, откуда всегда веет освежающий ветер.