Сага о Годрланде
Шрифт:
— Седмицу его погоняю, дурь вся и выйдет. И на пирах глаз с него спускать не буду.
Второе — попытка моего отравления. Но потом Живодер притащил к нам травку, которую тогда жгли, мы ее запалили, и я снова расчихался. Никто не знал, почему только мне от нее становилось дурно, возможно, могучий колдун наложил проклятье на всю траву разом, и где бы я ее ни почуял, мне всякий раз будет трудно дышать. Только вот колдун явно глуп, иначе бы он наложил свое заклятье на муку или пиво!
Третье — чудные поступки Клетуса Кидонеса. Милий говорил, что тот вроде отказался от рода и благородного происхождения ради хирда и давно не появлялся на пирах, а тут вдруг пришел,
Четвертое — Лундвар Отчаянный. Я был неправ, что вмешался в его поединок, а он — что согласился сражаться ради чужой потехи. Дар Дударя и умения Живодера быстро поставят его на ноги, но он ведь все равно вернется на арену.
И пятое — Хальфсен. Я взял его в стаю, но это лишило всех хирдманов части их силы. Я поговорил с толмачом, сказал, что его пятая руна мешает нам.
— Больше я не стану уклоняться от руны, — сказал Хальфсен в ответ. — Я проведу обряд, как это делают живичи, чтобы заполучить тот дар, который будет полезен хирду.
Сомневался я, что наши северные боги прислушаются к ритуалам живичей с их земляными и водными духами, но пусть сделает. Вдруг да и получится что? А нет так нет.
Тулле еще раз поговорил со мной об опасности моего дара и напомнил, что лучше пробуждать его в бою, а не держать почем зря.
— Нити меняются. Они бывают разными. Вот встретил ты человека, поговорил с ним и разошелся, меж вами протянулась тоненькая ниточка, что со временем сама растает. И оборвать ее легко — одним лишь словом. Если же встречи с ним будут чаще и разговоры дольше, то и нить окрепнет, из паутинной станет льняной. Пресечь ее тоже можно, хоть и придется чуток приналечь. Так ты порвал все нити со старыми приятелями в Сторбаше. Если же человек станет братом названным или как-то иначе с тобой породнится, то нить станет еще толще и крепче, как корабельная снасть. Такую уже руками не порвешь, рубить придется. Стайные же нити крепостью, как железо, и толщиной с два пальца, их если и рвать, то с мясом. Хорошо, что с Хальфсеном нить еще не окрепла, потому и удалось ее отсечь.
Ну, так-то Тулле прав. Это случайного встречного из-за неудачного слова можно прогнать и забыть. Вот если жена моя скажет глупость какую, неужто я ее из-за того погоню? От жены я и больше стерплю. А уж от ульверов своих… Что они учинить должны такого, чтоб я захотел выкинуть их из хирда? Ничего и не придумывалось.
— Ведь ты же мог изгнать Альрика из стаи и лишь потом его убить? Чтоб он болью в тебе не сидел! Чтоб виной вниз не тянул! Но думал ли ты о том?
Я помотал головой. Не думал.
— Меж вами нить была с руку толщиной, срослись вы с ним накрепко. И он тебя никогда прогнать не мог, и ты того не сделал, на себе его тащил. Лишь когда душа в нем умерла, тогда и убил его. Не надо больше отращивать таких нитей! Ни с кем! Ни со мной, ни с Трудюром, ни с Рысью. Хирд — это не семья. И Феликса к себе не приманивай и вину за него не бери. У него свой род, пусть отец с ним возится.
— А у Набианора какие нити?
— Увидеть бы мне его, тогда бы сказал, — снова уклонился от ответа Тулле.
— А твой дар, он тоже растет?
Полужрец уставился одним глазом на узорчатую подушку.
— Давеча ты спрашивал, почему Мамировы жрецы наособицу живут и людей сторонятся. Эмануэль правду сказал. Жрецы в Бездну смотрят и с Бездной говорят, пусть и через богов. Но чем дольше всматриваешься в Бездну, тем лучше она видит тебя. И капля по капле жрецы пропитываются ее ядом. Я был отравлен ею с рождения и, когда вернемся на Северные острова,
хочу порасспрашивать своих родителей, узнать, кто же на них зло затаил. Ведь неспроста я таким уродился.— И что случается со жрецами?
— Всякое. Эмануэль рассказал, как сдерживать в себе этот яд и как беречься. Вот только с каждой новой руной я вижу всё больше нитей. Они разных цветов и разной толщины, они движутся, рвутся, появляются заново… Иногда чудится, будто я смогу увидеть оба конца нити, если коснусь ее, увидеть людей, меж которыми она протянута. И убрать эти нити из виду мне сложнее, чем не убирать. А если стану хельтом? Может, вовсе перестану замечать что-то, кроме них. Уже теперь мне сложно говорить так, чтоб ты меня понял. А что будет потом? Посчитаешь меня безумцем, но будешь таскать за собой, как никчемный куль с отбросами? Лучше я останусь последним хускарлом в твоем хирде, а как стану мешать, вроде Хальфсена, так уйду.
— Куда ж ты пойдешь? — тихо спросил я.
— Подальше от людей и деревень. Построю себе дом и стану в нем жить. Стану изгоем.
— Но ведь Эмануэль намного старше тебя! И живет близ Сторбаша уже давно. А жрец у Рагнвальда? Он вообще в Хандельсби живет — и ничего! И рунами он богат.
— Они к Мамиру шли долго, а я иду к нему с младенчества. Мой путь длиньше.
— А лекарь? Вон он как Лундвара лихо исцелил, выгнал из него твариную кровь.
Тулле лишь усмехнулся.
— Тот лекарь видит и лечит тело, заглядывать дальше он не умеет. Да и не хвораю я. Ты же не пойдешь к нему, чтоб он исцелил тебя от твоего дара? Вот и я не пойду. Помни, что в любом даре есть и благо, и проклятье, и божья частица, и капля Бездновой воли.
Насчет себя и стаи я уже всё понял, но разве в других дарах тоже есть дурное?
— Ну, а в даре Лундвара что плохого?
— Ты же видел его в бою! Он сам подставляет себя под удары. Его веселит пролитая кровь: хоть своя, хоть чужая! Да только вспомнить, как он на «Соколе» сам себя резал и кровь пил! Став хельтом, сможет ли он удержаться от ран? Захочет ли? Или всегда будет кромсать себя ради притока силы?
— А Сварт?
— Он и сейчас забывает носить меч, всё больше полагается на свои руки. И хрип от удушья радует его больше, чем что-то еще. Но Сварт весьма крепок умом и волей, он держит себя и не дает дару взять верх над собой.
— Трудюр?
— А вот он слишком отдается своему дару: уже сейчас почти все его помыслы лишь о бабах. Что будет, когда он станет хельтом? Не станет ли одержимым? Не набросится ли после долгого плаванья на первую попавшуюся, будь та хоть мужней, хоть дитем малым, хоть женой конунга? Поговори с ним, придержи!
— Но ведь мы видели хельтов и сторхельтов! Они же не выглядели безумными. Ньял Кулак! Из Сторборга! Бился с драуграми!
— У него дар в силу, и все перемены идут под силу. Потому он так огромен! Посмотреть бы на него карла… Вдруг он тогда говорил иначе?
После этого разговора я пристальнее всмотрелся в своих хирдманов и заметил, что чем выше руна, тем чаще ульверы обращаются к своим дарам. Рысь, став хельтом, вовсе перестал его с себя скидывать. Сварт вертел в руках что-нибудь покрепче и разламывал на мелкие кусочки. Квигульв всегда держал при себе копье. С Трудюром и так всё было ясно.
Мы с Тулле поговорили со всеми, у кого были дары, и я запретил обращаться к дару, пока это не нужно. Трудюру сказал, что к песчанкам можно ходить не чаще двух раз в седмицу. Леофсун пусть не скрывает рунную силу. Квигульв чтоб по дому ходил без копья. Дударев дар без ран и так спал. А Коршуну, Слепому и Свистуну я не придумал запрета.