САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА

– Некультурный ты человек! – упрекнул Жорку Семёныч, выпил самогонки, закусил, закурил и продолжил: - А через три остановки от «Сокола», чтоб вы знали, будет станция метро «Речной вокзал»...

Перед тем, как перейти к «Речному вокзалу», Семёныч не поленился живописать окрестности станции метро «Сокол», что ему, как бывшему таксисту, удалось вполне.

– Ладно, пусть рассказывает про свою поэтессу, - разрешил Жорка, - а я пока самогонку отолью в бутылки, с собой возьмём.

– Про какую поэтессу? – заинтересовался Сакуров.

– Если хочешь, послушай. А я уже раз двадцать слышал. Он как-то подвозил одну бабу, которую подобрал на «Соколе» и потом имел полгода. Так вот: эта баба оказалась не хухры-мухры какой-нибудь продавщицей кооператива, а целой поэтессой. У Семёныча даже её стихи сохранились, напечатанные в какой-то заводской малотиражке.

– А на фига нам две бутылки самогона? – решил уточнить насчёт предстоящего вояжа Сакуров и глянул на Жоркины ходики. Стрелки показывали полвосьмого вечера, и на дворе значительно смерклось.

– Надо, - ответил Жорка и принялся за дело. А Сакуров был вынужден слушать Семёныча.

– Вот я и скажу тебе за твою литературу и эти твои куку: говно твоя литература. Вообще, вся литература говно, кроме Пушкина, Есенина и Аллы Сергеевны Карасёвой.

Аллой Сергеевной Карасёвой звали заводскую поэтессу, временную пассию Семёныча.

– Ты расскажи лучше, как расстался с ней, - ухмыльнулся Жорка, запечатывая бутылки.

– Это к литературе не относится, - засобирался на выход Семёныч, хватанул на посошок и заплетающимся шагом побрёл восвояси.

– А как он с ней расстался? – спросил Сакуров.

– Вынужденно, потому что поэтесса сдала нашего Семёныча в участок, - ответил Варфаламеев, раза три подмигнул двумя глазами попеременно, тоже хватанул на посошок и тоже побрёл на выход.

– А зачем она его сдала в участок? И откуда вы знаете такие подробности?

– Вовка рассказал, - объяснил Жорка, имея в виду преуспевающего сынка Семёныча, который в отместку папаше, лупившего почём зря Вовку в детстве, любил рассказывать о некогда грозном родителе всякие интересные вещи.
– А в участок она его сдала после того, как наш Семёныч сломал ей ногу.

– За что?!!

– Поэтесса как-то сдуру решила не дать Семёнычу на водку.

– Иди ты!

– Да, здоров был Семёныч в молодости, и собой хоть куда. В общем, бабы у него не переводились. Но пил, зараза, сколько себя помнил...

Сакуров с Жоркой, взяв тележку, с которой предварительно сняли борта, и клещи Мироныча, пошли на дело ровно в десять вечера.

– До разъезда пять минут скорым пёхом, и обратно минут двадцать, - объяснял Жорка. – До двух часов ночи штук десять точно притащим. Может быть…

– Как дорога? – поинтересовался Сакуров, топая шаг в шаг за Жоркой в сплошной темноте, слегка осиянной звёздами и ущербной луной.

– Да ничего, только метров пятьдесят придётся тащить по кочкам.

– Пятьдесят, это ерунда. Можно и на себе перенести.

– В своём уме? Каждый брус килограммов по триста, не меньше. Это тебе не шпала… А если они сырые, то вообще хрен поднимешь. Кстати, осторожно, кочки начинаются. Смотри, не махни в лужу.

– Я постараюсь.

Сакуров хорошо ориентировался в темноте, обозначенной чернильной низиной с торчащими из неё кочками на фоне неплотного тумана. Его тягучие клочья висели над землёй и походили на пряди седых волос, выдранных из бороды низкорослого лешего, который, усидев с водяным пару вёдер болотной, пошёл себе домой и, шатаясь промеж кочек, изрядно таки ободрался.

– Блин! – ругнулся Жорка.

– Что, ляпнулся?

– Да, почти по колено…

– Ты поаккуратней.

– Осторожно, ручей.

Они перешли вброд ручей, петляющий по низине вдоль железнодорожной насыпи, и забрались на насыпь. Железка, проложенная по ней, вела к металлургическому комбинату, которым когда-то руководил Мироныч. В полукилометре от подъёма на насыпь имелся железнодорожный мост. Там же был и так называемый разъезд, место пересечения железнодорожного полотна и дороги для гужевого транспорта. На разъезде стояли специальная будка и два домика. Раньше в будке дежурили железнодорожники, присматривавшие за пересечением когда-то оживлённых дорог и за порядком на мосте, а в домиках они жили со своими семьями. Теперь в будке никто не дежурил, но в одном из домиков продолжал жить бывший работник МПС. Куда девалась его семья, его коллеги и их домочадцы, оставалось только догадываться.

– Фу, теперь будет легче, - сказал Жорка, и они с Сакуровым пошкандыбали по железнодорожной колее.

– Слушай, ты вот водку жрёшь и – ничего? – спросил Сакуров.

– В смысле?

– Ну, ничего не мерещится?

– Ещё как мерещится.

– А что тебе мерещится?

– Будто с самим дьяволом общаюсь.

– Силён! – восхитился Сакуров. – А я всего лишь с домовым…

Сакуров невольно осёкся, поняв, что проболтался.

– Чё ты заткнулся? – усмехнулся Жорка. – Поди, домовой велел никому о себе не рассказывать?

– Велел, - признался Сакуров, - косвенно.

– Косвенно, это как бы намекнул, что, дескать, если ты проболтаешься, то он прекратит с тобой всякие сношения?

– Что-то вроде.

– Не ссы. Меня мой тоже стращал, да я о нём не тебе первому рассказываю, а всё равно продолжаем общаться.

– В деревне кто-нибудь знает?

– С ума сошёл? Можно было бы Петьке рассказать, да Петька сам спьяну всё, что хочешь, разболтает. Представляешь, если до Семёныча дойдёт?

– Представляю. Интересно, а ему чего-нибудь мерещится?

– Конечно, мерещится. Но что-нибудь попроще даже твоего домового. Обыкновенные зелёные черти, например. Или полуголые бабы в белом, которые перекидываются в бодливых коз или говорящих свиней. Только он из-за своей непомерной гордыни ни одной собаке про то не расскажет.

– Как ты думаешь: э т о нам только мерещится или о н и существуют на самом деле?

– Раньше я просто посмеялся бы над тобой, - ответил Жорка, - а последнее время и сам задаюсь похожим вопросом.