Саладин. Султан Юсуф и его крестоносцы

– Ты присягнул нехристю. Ты - мертвец, - глухо прорычал тамплиер, отвернувшись в сторону.- - Господь Иисус Христос не принесет спасения нашему королю мечом того, кто присягал нехристю. Даже если больше некому будет спасти короля... А если ты спасешь короля, значит проклят король.

– Ты заговариваешься, старый пень!
– не сдержался рыцарь Джон.
– У тебя мозги прогнили здесь! Ты не знаешь, о чем я молил Господа сегодня утром, когда еще сам ни о чем не знал... Оставайся догнивать в этой выгребной яме! Прощай!

Рыцарь Джон быстро покинул клеть, однако через несколько шагов остановился не в силах унять борение, бушевавшее в его сердце. Он даже решил вернуться к старому тамплиеру, чтобы повиниться перед ним за браные слова, но опоздал.

Помня строгое веление своего господина, я пришел к старику с двумя палачами.

– Молись коротко, рыцарь!
– сказал я ему.
– Избавление не будет ждать долго.

Тот сразу понял, о чем речь, сверкнул глазами, приложил руку к сердцу, глубоко вздохнул, а выдохнул короткую и ясную молитву своему пророку Исе. Мигом позже два великана-эфиопа накинули на него широкий кожаный ремень-удавку, половина которого обернулась вокруг шеи, а другая - вокруг головы, на уровне скул. Эфиопы умело дернули концы ремня в разные стороны. Шейные позвонки и кадык старика хрустнули, и тамплиер, даже не захрипев в агонии и не обмочившись, повис на руках палачей.

В следующей миг рыцарь Джон вошел в клеть и замер, как громом пораженный.

– Дьявол!
– гаркнул он и сразу кинулся на меня, замахнувшись своим кулаком-молотом.

Если бы этот кулачище опустился на мою голову, она тут же превратилась бы в раздавленный абрикос. Но я знал, что этот англичанин успеет сдержать себя. Франк не сдержал бы. И я успел знаком остановить палачей, каждый из которых сам мог одним ударом сломать хребет быку.

Да, рассудок рыцаря Джона и на этот раз успел обогнать его гнев и напомнить хозяину, что смерть непреклонного храмовника стала плодом новой присяги самого рыцаря Джона. Приказ султана попросту облегчил его христианские грехи.

– Что ты сделал с ним, гадюка?!
– только и процедил сквозь зубы рыцарь Джон, с трудом разжимая побелевшие пальцы.

Тут пришлось сдержаться мне самому. Его ругательство было из тех, какие я не прощал никому. Никому, кроме английского рыцаря Джона Фитц-Рауфа.

– Он помолился, и теперь уже пребывает в вашем христианском раю как убиенный за веру, - твердо сказал я.
– Разве он мог ожидать лучшей доли?

– Пресвятая Дева!
– наконец призвал рыцарь себе на помощь благую матерь пророка Исы, а не врага людского.
– Но зачем такая казнь?!

– Не казнь, а закон тайны, - уточнил я.
– Глашатаи не будут громогласно возвещать на площадях Аль-Кудса о начале вашего славного похода. А то, что известно одному тамплиеру, даже сидящему в застенке, через неделю станет известно всем остальным. По нашему разумению, их слова разносит ветер шайтана.

Между тем, рыцарь остановил эфиопов, потащивших тело храмовника из его последнего земного пристанища, и обратился к мертвецу:

– Прости меня, старый Эйдан! Да упокоит Господь твою душу! Буду при имуществе, продам коня и закажу в первом же монастыре вечное поминание.

Когда же храмовника унесли, я напомнил рыцарю, что он вошел в темницу на правах ангела возмездия и воздаяния.

– Только не угрожай тем, кого выберешь. Иначе потом от них же получишь удар в спину, - вдобавок заметил я.

– Только не учи меня, щенок!
– огрызнулся рыцарь на мой разумный совет, помянув еще одно животное, не столь мерзкое, как предыдущее.

Он отступил в сторону и огляделся в пустом застенке, будто надеясь увидеть здесь то ли еще одного пленника, с которым забыл поговорить, то л саму бессмертную душу рыцаря Эйдана.

Больше у него в тот день просчетов не было. Все пленные рыцари, к которым он входил, сначала столбенели и широко раскрывали глаза, а потом, принимали предложение, от которого всякому разумному человеку, оказавшемуся на их месте, было трудно отказаться.

Привожу здесь разом все имена этих воинов, ибо их не найти ни в каких летописях ни на Востоке, ни на Западе, а они достойны упоминания, и - не только в заупокойных молитвах, но и в преданиях о славных героях:

Джон Фитц-Рауф, второй сын эрла Рауфа Хэмлорта,

Вильям Лонгхед, крестоносец, вместе с рыцарем Джоном служивший иерусалимскому королю Ги Лузиньянскому,

а также из франков - рыцари Эсташ д'Авьен по прозвищу Вепрь

и

Эсташ де Маншикур по прозвищу Лысый, потому как носил плешь на темени с двадцати лет и называл ее "небесной отметиной" (такие отметины - тонзуры - носят христианские монахи),

Ренье де Фрувиль, которого остальные называли между собой Красавчиком, но никогда - в лицо, потому как он был пригож лицом, моложе всех и по молодости не в меру вспыльчив,

Жан де Брас,

Виллен де Нантийоль,

Пейре д'Аламон

и Ангеран де Буи, получивший прозвище Анги Добряк, поскольку во время осады Иерусалима один из самых молодых воинов султана повис на стене, удержавшись за выступ одной рукой, и вскрикнул от ужаса, а рыцарь Ангеран, уже сбросивший вниз несколько врагов, схватил его за руку, поднял и оставил на забороле*, отняв у него саблю но не убив. Молодой воин Пророка так и остался в живых по воле Всемогущего Аллаха. Сразу после сдачи Иерусалима великий султан, узнав о поступке франка, отпустил его на все четыре стороны, но тот отказался уйти, настояв на том, что желает разделить участь самых обездоленных пленников и тем послужить Иисусу Христу. Ему выделили одну из лучших комнат в доме рядом с темницей.

Слуги-оруженосцы были набраны из полукровок, родившихся в Аль-Кудсе в пору христианского владычества и говоривших на франкском наречии. До этого дня они служили во дворце султана и были из числа тех, что заслуживал доверия.

Только оруженосец самого рыцаря Джона вышел из пленников, и о нем стоит сказать особо.

Это был рус, родившийся на славянских землях, так далеко на севере, что лето там длится всего одну неделю и напоминает погожий зимний день на Галилейских равнинах.

Других русов я ни видел в своей жизни и, поскольку всегда испытывал сильное желание осваивать чужие наречия, то не раз посещал его в темнице и пытался узнать как можно больше о его языке и обычаях его народа, исповедывавшего ту же веру, что и ромеи, которых франки считают еретиками*.

Рус называл себя именем Иван и мог, хотя и ломано, говорить на нескольких наречиях, которые он слышал на долгой дороге к Иерусалиму и в самом Священном Городе. Он заваривал "похлебку" из слов всех языков, однако изъяснялся понятно для всякого неглупого собеседника, повидавшего свет. Со слов руса выходило, что его отец - князь из Нового Города и что сам отец настоял на паломничестве своего младшего сына к святым местам ради благополучия рода и благословил его в дорогу. По виду русу можно было дать около двадцати лет, то есть он приходился мне ровесником.