Сальто ангела

Я только произнес это, а уже весь покрылся от волнения испариной. Действительно, я ненавижу само представление о мужчине, мужское понятие, а в своем максимальном проявлении оно связано с армией. Военная форма и идея защиты своей территории идеализируют самца. «Раздайся клич мести народной…» Такой мужчина-самец еще более ужасен в полку или в строю, чем на перемене в школе. Он опасен. Он все время будет смеяться над моим телом, кожей, лицом. Он будет топтать меня ногами, плевать в меня, насиловать меня на словах и на деле, уверенный в своей безнаказанности. Транссексуал в казарме может быть только порнографической игрушкой.

— Если они сочтут вас годным, я ничего не смогу сделать, и вы тоже.

— Я умру.

— Ну, это слова…

— Нет, я правда умру. Вы что, не понимаете? Вы же меня наблюдаете уже несколько месяцев, вы видите все мои реакции, разве вы не поняли, что, если меня не признают женщиной, мне останется только умереть?

— Допустим, вас освободят от военной службы, чем вы будете заниматься?

— Я сдал все экзамены за четвертый курс, кроме одного устного. Я буду работать по контракту с почтовым ведомством, а вечером буду жить как женщина, буду выступать в кабаре, буду петь, до тех пор, пока…

— До каких пор, Марен? Вам кажется, что лучший способ быть женщиной — это петь в кабаре?

— Но это единственный, доступный мне сейчас, в надежде на лучшее.

— В надежде на лучшее? Вы имеете в виду кастрацию? Изменение пола? Это безумие, Марен… У вас ничего не выйдет.

Я говорю каким-то странным металлическим голосом, он царапает мне горло, еле пробивается через сжатую челюсть. Сейчас со мной будет нервный приступ. Успокойся, дыши глубже… Слишком много поставлено на карту. Вздохни глубже, подними выше свою нарождающуюся грудь, обтянутую скромным пуловером, покажи этой ученой обезьяне свои гормональные таблетки. Пусть ему будет не по себе, пусть это выведет его из равновесия, заставит признать, что его наука не всесильна.

— Лично я продолжаю считать, что армия пошла бы вам на пользу, Марен. Но из симпатии к вашей семье я выдам вам медицинское свидетельство.

— При чем тут семья? Ведь речь идет обо мне! Только обо мне и о вашем диагнозе.

— Психиатр ставит свой диагноз не так, как деревенские врачи. Я лечу не ветрянку или грипп.

Кто наделил его этой страшной властью? Я ненавижу его! Я смотрю, как он берет бланк, медленно снимает колпачок с ручки. Он пишет свой приговор, складывает листок, засовывает его в конверт и протягивает мне. Занятый своим проклятым священнодействием, он даже не почувствовал, как страдаю я.

Я скатываюсь по лестнице, сжимая потными руками свой приговор. На шумной улице, как вор, я разворачиваю бумагу.

Я, нижеподписавшийся, и т. д. наблюдал и лечил такого-то… по поводу того-то… и пришел к выводу о его относительной несовместимости со службой в армии…

Относительная несовместимость… Негодяй! Относительно чего?

Доктор Гормон, спасите меня. Скажите им. Если они заберут меня в солдаты силой, я умру!

Как он спокоен!

— Вы не умрете, у вас нет склонности к самоубийству. Но надо посмотреть правде в лицо. Если вас возьмут в армию, вы не сможете потом изменить свой пол. Законный путь вам будет навсегда закрыт. Если армия признает вас мужчиной, ни один суд не возьмется это опровергнуть. Я вам выдам медицинскую справку, но не думаю, что она очень поможет.

— Я пойду к ним, одевшись женщиной. Я должен их убедить, они не посмеют возражать.

— Посмеют. Не путайте Венсенский форт и площадь Пигаль. Они могут поместить вас в свою больницу. Психиатрическую больницу. Я видел одного пациента после такого лечения, после военной психиатрии — жалкое, вконец опустившееся существо. Вы слабый и болезненно робкий и хотите таким образом их спровоцировать?

— Это мой единственный шанс. Если я проиграю, я действительно умру.

Я говорю «умру» так, как будто это просто выход, а не катастрофа. Он, конечно, прав, доктор Гормон, я не хочу умирать. Я хочу выйти из моего мрака, выйти из Монмартра, из бара для травести и темных улиц, где мне ничего не грозит, на яркий свет и предстать женщиной с головы до пят. Я ничего не забуду. Я продумаю все детали. Я, конечно, понимаю, что военные могут меня поднять на смех. А смех меня убьет.

Апрель 1970 года, четверг, восемь тридцать утра, моя комната на улице Ив. Матрас на полу, стол, старый платяной шкаф, стопки учебников. В углу умывальник, над ним старое, засиженное мухами зеркало. Я мою и накручиваю волосы, сооружаю прическу из слегка подвитых волос, подщипываю брови, накладываю легкий грим. Рука дрожит, дрожит и щеточка для ресниц. Я еще к ней не привыкла, и у меня такое чувство, что я актриса накануне премьеры. Я еще не вошла в спой женский образ и совсем не знаю слов, которые должна произнести.

Красить губы или нет? Яростно стираю слишком яркую косметику. Это доведет меня до слез. Я уже плачу. Меня охватывает паника. Отчаяние. Никуда не идти. Забиться под кровать, переждать этот проклятый день. Пусть он пройдет без меня, пусть никто не ответит, когда выкликнут мое имя. Но нет. Невозможно. Я стану дезертиром, меня будут искать, поймают и посадят в тюрьму.

Успокойся. Начни сначала. Смой черные потоки туши и слез, иначе ты похож на клоуна. Снова наложи всю косметику: тональный крем, зеленоватые тени на веки, тушь на ресницы, розовую помаду, светлый лак для ногтей.

Моя рука больше не дрожит. Вот мое настоящее лицо, вот мое тело. Ему нужен бюстгальтер, господа военные. Для вас я облачаю его в бежевое платье и в туфли на низком каблуке. Я похож на какую-нибудь учительницу, обычную женщину, на которую приятно посмотреть. Мне надо укоротить шаг при ходьбе и держать что-нибудь в руках, чтобы их занять. Они слишком привыкли прятаться в карманы брюк. Знакомая проститутка одолжила мне кольцо, браслет и сумочку. Сумочка особенно драгоценна — в ней то, что я называю своим «досье»: два медицинских свидетельства — одно я читал, и в нем есть это «относительно», другое я не читал, но знаю, что там научно изложен мой случай с точки зрения эндокринологии и транссексуализма. Не очень-то весомо по сравнению с удостоверением личности, на котором хмурый глаз фотоаппарата запечатлел моего двойника с короткой стрижкой и мужского облика. И повестка — требовательная, проштемпелеванная и военная вплоть до запаха, исходящего от бумаги.

Поведение шофера такси меня успокаивает мало, хотя оно и показательно, особенно для площади Пигаль.

— В Венсенский замок.

— Хорошо, мадемуазель.

Он не улыбнулся. Он вежливо равнодушен. Если бы он узнал во мне травести, а, Боже мой, глаз у них наметан, я бы, наверное, отступил. Он молчит, не рассматривает меня в боковое зеркальце, ворчит на неловких шоферов. Я обычная пассажирка.

Приехали. Вот он — замок. Я расплачиваюсь, выхожу и начинаю ходить кругами. Я приехал на два часа раньше. Глотать кофе чашку за чашкой нельзя, я и так уже весь дрожу. Есть не могу. Курить тоже. Слежу, как проходит время на часах проститутки, которая, добрая душа, надела мне их на запястье со словами: «Смотри не потеряй, они позолоченные».

Меня собрали по частям, и я понимаю, что выгляжу странно. Только на площади Пигаль я нашел поддержку. Я теперь их уполномоченный представитель. Все эти Нины, Каролины и Александры снабдили меня своими вещами и советами. Если бы полицейские не вынудили меня оставить снятую квартиру, за которую я уже заплатил за три месяца вперед и в которой оставил даже мебель, купленную на семейные деньги, я бы, конечно, выглядел лучше. Но у меня уже почти совсем нет денег, и я стою на краю зияющей пропасти.