Салтыков. Семи царей слуга

— Какого черта! — кричал Ведель на бледного Мантейфеля. — Какого черта вы пятитесь назад?!

— Но огонь… они косят нас как траву.

— А вы? Почему вы их не косите?

— Мы не можем приблизиться…

— Повторите! Повторите немедленно все сначала и не вздумайте отходить. Иначе я расстреляю вас как труса. Король дал мне это право. Вы поняли? Я вас расстреляю!

— Но мне надо подкрепление.

— Я добавлю вам пять батальонов. Вперед!

Ведель сдержал слово, батальоны прибыли, и Мантейфель, плюнув на все — впереди русский огонь, сзади расстрел, — погнал все, что у него имелось, на правое крыло русских.

— Вперед! Вперед! Черт вас побери! Вперед!

И опять ударили залпом мушкеты, заахали полевые пушки, завизжала картечь. Одна картечина рассекла Мантейфелю ухо, ударив справа, словно дубиной. Ему показалось, что у него раскололась голова, и он, валясь наземь, успел подумать довольно равнодушно: «Кажись, все. Ну и слава богу».

В это время Ведель распекал генерала Каница, не успевшего занять деревню Никерн и мост через ручей. Там все горело и рушилось.

— Черт бы вас побрал! Двигаетесь, как корова на льду. Русские вас станут дожидаться. Открывайте огонь от Эйхемюле и атакуйте через мост, пока и этот не зажгли.

Увидев, что и вторая атака Мантейфеля на правое крыло русских была отбита, и не только огнем, но и казацким наскоком с левого фланга, Ведель послал адъютанта к Воберснове:

— Пусть атакует правое крыло русских, не железные же они. Живей, живей!

Конницу генерал Воберснова повел сам в атаку. Адъютант Вебеля сказал ему, что Мантейфель хотя и отошел, но двумя атаками сильно расшатал оборону русских и даже заклепал несколько пушек противника.

Но если Мантейфель действительно проредил первую линию русских, то драгунские полки, томившиеся во второй линии и терявшие людей только от изредка долетавших туда ядер, были свежи.

И когда кирасиры Воберсновы ринулись в атаку, им навстречу по приказу командующего были брошены драгуны Обсервационного корпуса.

Засверкали палаши и сабли, зазвенело, завизжало, сшибаясь, железо. Одним из первых был срублен сам генерал Воберснова дюжим и ловким драгуном.

Стрельба шла только в центре и на левом фланге. На правом рубились конные полки. Именно здесь и решалась судьба всего сражения.

Это понимал и Салтыков и Вебель, облеченный правами римского диктатора.

Но диктатор исчерпал все свои резервы, у Салтыкова было кое-что про запас. Кто-то из адъютантов в расчете на уши главнокомандующего сказал довольно громко:

— Надо бы казаков на помощь драгунам.

На что Салтыков, полуобернувшись, ответил:

— А кто тогда гнать будет убегающих? Вы?

И прусские кирасиры, потеряв своего командующего, затоптанного в болотную грязь у ручья, наконец не выдержали, повернули назад и поскакали врассыпную к дороге, устремляясь в сторону Цюллихау и в Цихерциг.

Бегство конницы послужило сигналом к отступлению и полкам Каница.

— Связной Краснощекова!

Казаку с лихо закрученными усами Салтыков сказал ласково:

— Скачи, братец, скажи Федору Ивановичу, пусть проводит бегущих, пока не стемнеет.

Пятичасовая битва закончилась поражением Веделя, так опрометчиво обещавшего королю явиться с победой.

Горький стыд не позволил генералу сразу предстать пред светлые очи его величества. Собрав остатки разбежавшегося войска, он через день послал Малаховского атаковать русских:

— Они ныне пьют на радостях, вы их застанете врасплох.

Ведель был прав, русские действительно пили, отмечая победу, но врасплох себя застать не позволили. О приближении пруссаков предупредили казачьи разъезды, и пушки Матвея Толстого встретили их густой картечью и завернули назад, сбив с коней человек тридцать.

Убитые не шевелились, но раненые пытались подыматься, к ним бросались русские солдаты. Многим пруссакам подумал ось: «Бегут добивать».

Однако никого не убили, наоборот, помогли подняться и повели к полковым лекарям для перевязок.

Дивно было для прусских солдат такое отношение, дивно. После Цорндорфа они же по приказу короля сбрасывали раненых русских солдат в ямы вместе с убитыми. И закапывали живых еще.

— За что ж вы нас так-то? За что? Мы ж ваших…

— Э-э, братцы, чай, мы не звери, раненых-то убивать. На бою — понятно, а так… и рука не поднимется, потому как грех.

Салтыков сразу же приказал собирать оружие, подсчитать трофеи и потери, а также рыть братские могилы для всех убитых — для русских и прусских солдат.

— Теперь они все равны, — сказал он. — И долг живых позаботиться об их последнем пристанище.

Солдаты у костров меж собой судачили:

— А наш-то… А? Каков? Вот те и курочка.

— Орел, братцы, ей-ей, орел.

— А солдату отец родной, пра слово. Да за ним мы…

— И пленных велел покормить, а их боле тыщи.

Потери русских оказались чуть не в пять раз меньше — восемьсот девяносто два человека, пруссаков было похоронено четыре тысячи двести двадцать восемь человек. Ружей на поле собрано две тысячи двести двадцать две штуки и четырнадцать вражеских пушек, много знамен.

13. Запоздавший союзник

Зная об интересе императрицы к подробностям, Салтыков в своей реляции обстоятельно описал Пальцигское сражение, перечислил потери, трофеи и в конце похвалил храбрость и стойкость солдат, отметил их гуманное отношение к поверженному врагу: «…Многие наши легко раненные неприятельских тяжело раненных на себе из опасности выносили, солдаты наши своим хлебом и водою, в коей сами великую нужду тогда имели, их снабжали… похвальный, беспримерный поступок солдатства всех чужестранных волонтеров в удивление привел».

Король Фридрих II после Пальцигского сокрушительного поражения, напротив, в мрачных чувствах пребывал, изливая их в письме брату Генриху: «Осужденный в чистилище не в худшем положении, нежели я. Мы нищие, у которых все отнято, у нас ничего не осталось, кроме чести, и я сделаю все возможное, чтобы спасти ее».

— Ну что, господа, дорога на Франкфурт свободна. Пришла пора брать его, — сказал Салтыков, собрав генералов и выразительно посмотрел на Вильбуа. — Сие я решил доверить вам, друг мой.