Сальвадор Дали. Божественный и многоликий

А в письме Бретону Дали говорил о необходимости специальной программы движения на тему политики. Нос великого живописца тонко чувствовал, какие широкие возможности таятся в сложных, на первый взгляд, теориях сюрреализма. В бездонный колодец подсознания можно грузить что угодно и сколько угодно. И это, может быть интуитивно, понял Гитлер, он нашел в массовом сознании точку абсолютного влияния на толпу, ее «архетип», как сказал бы Юнг, иначе, коллективное бессознательное, падкое на новизну, если она отвечает подсознательным зонам удовольствия и самоудовлетворения от сознания значимости и причастности к делу светлого будущего.

Но Бретон был всего лишь поэтом, да и другие его единомышленники и соратники не видели политических горизонтов, не сколачивали ступеней своей мифотворческой лестницы гвоздями социальных лозунгов, не рвались на политические трибуны. Когда Бретон в 20-е годы осознал, что его движение не только не делает бреши в буржуазном обществе, а является как бы острой приправой к столу аристократов, он стал предлагать сюрреалистическое меню социальным переворотчикам, коммунистам, и был убежден, что его варево вполне способно напитать духовные потребности нового класса, пролетариата. Но создатели нового строя не были склонны копаться в экскрементах и мазаться в либидозной слизи, что предлагали новоявленные революционеры от искусства, им было достаточно того, что они внушили веру в светлое будущее, где нет социального неравенства, и таким образом создали новую религию. И если большевики в России оседлали массу на уровне веры, то Гитлеру в Германии пришлось разбудить в народе еще и инстинкт.

А эта категория была одним из краеугольных камней сюрреализма. Поэтому понятен интерес Дали к Гитлеру, так возмутивший его коллег, живущих и мыслящих по принципу «кто не с нами, тот против нас». Узость мышления свойственна всякому сообществу, в целом толпе, где индивидуальное сознание уже не подчиняется самому себе, а исчезает полностью, — человек становится частичкой гигантского существа со своим собственным мозгом, управляемым уже не разумом, а инстинктом. Так вот, интерес Дали к фюреру был не только чисто художнический, он понял, в какой очень знакомой яме ковыряется оратор-маньяк, и пытался внушить тому же Бретону, что из Берлина идет очень уж знакомый запах, но узость мышления не позволила сюрреалистам осознать, как близки идеологии коммунистов и нацистов. И Дали с полным основанием мог «смеяться последним» в 1939 году, когда Германия и Россия подписали пакт о ненападении, увидев друг в друге не врагов, а идейно близких революционеров. Во всяком случае, интернационалист Сталин принял за чистую монету возможное объединение русского и немецкого социализма.

Но оставим эту тему. Завершилось первое пребывание Дали в Америке так называемым «Онирическим балом», куда приглашенные пришли в костюмах из своих сновидений — таково было условие устроителей. Организационные хлопоты взяли на себя Каресс Кросби и жена галериста Леви, а маэстро обустроил интерьер ресторана «Красный петух», где происходило действо. Декорации были сногсшибательными: над лестницей висела ванна с водой, готовая в любой момент опрокинуться, а из чрева муляжного быка с ободранной кожей неслись разухабистые звуки популярного в Америке джаза с дисков шести граммофонов.

По мнению Дали, американцы оказались очень изобретательны, ему запомнились рот на животе в вырезе платья, надетые на головы птичьи клетки, у кого-то на голове красовалась целая тумбочка, а когда он ее открыл, оттуда вылетела стайка колибри. Сам маэстро появился с забинтованной головой, а в манишке была сделана витринка, где лежал бюстгальтер. Гала предстала в наряде под названием «Изысканный труп». На ее голове — кукла, изображающая изъеденный муравьями детский трупик, череп которого «сжимали клешни фосфоресцирующего рака». В то время в Америке было совершено громкое убийство жены и ребенка авиатора Линдберга, ужасающие подробности которого активно муссировались газетами, поэтому наряд Галы многим показался кощунственным. Журналисты, конечно же, такой скандальный сюжет не упустили.

«Вечерняя молитва» Милле преследовала, как наваждение, художника и здесь, в Америке. В «Тайной жизни» он пишет:

«Поэзия Нью-Йорка стара и яростна, как мир. Она все та же. И своей первобытной силой она обязана той же содрогающейся в бреду живой плоти, что порождает всякую поэзию, — земному бытию. Передо мной был «Вечерний звон» Милле третичного периода: сонм склоненных фигур, замерших в напряженном ожидании соития». Текст сопровождается рисунком, где небоскребы изображены в позах персонажей из «Вечерней молитвы».

Кстати, у Лорки, побывавшего в Нью-Йорке ранее, осталось другое впечатление от этого города. В интервью 1933 года он говорит о нем: «Бесчеловечная архитектура, бешеный ритм, геометрия и тревога». И в стихотворении «Пляска смерти» пророчествует:

Знайте, кобры будут шипеть на последних этажах небоскребов, чертополох и крапива будут дрожать на улицах и балконах, биржа превратится в груду камней, поросших мхом, придут лианы вслед за огнем ружей, и очень скоро, очень скоро, очень скоро, о Уолл-стрит!

Возвращались домой супруги в хорошем настроении. Большая половина работ была распродана, и по очень хорошей цене (американцы не любят торговаться).

Приезд в Европу ознаменовался двумя важными событиями: встречей с Лоркой после семилетнего перерыва и примирением с отцом, в душе которого в то время соревновались гордость успехами сына в Америке и неизжитое чувство горькой обиды на непочтительного отпрыска, публично оскорбившего родителей и связавшегося с замужней женщиной. Но теперь Сальвадор женился на Гале, а не жил с нею в блуде, и это смягчало сердце старика, позволяло сорвать старые болячки с затянувшейся душевной раны. Примирению способствовал и дядя Рафаэль, также внушавший старику, что сын, дескать, по молодости согрешил, а теперь он известный человек, гордость Каталонии и так далее.

Нотариус согласился на встречу с сыном. Она состоялась в марте 1935 года в Кадакесе, где были, конечно, объятия, слезы и долгие разговоры.

В сентябре того же года в Барселоне происходит встреча с Лоркой. Они были так обрадованы друг другом, так взволнованы и заряжены ностальгией по ушедшей юности, что не могли наговориться. Лорка даже не пошел на свой творческий вечер, и поклонники его таланта напрасно ждали поэта, укатившего с другом юности на море. Они словно вновь оказались в своем прошлом и строили планы совместной работы в театре.

Гала была совершенно очарована поэтом, он ей также отвечал чувством глубокой приязни и очень удивлялся, как у Дали могла появиться такая замечательная женщина.

В Барселону приехал и Эдвард Джеймс, богатый англичанин, меценат, благоволивший супругам Дали, поэтому он пригласил их в Италию, где арендовал особняк, но Гала и Сальвадор задержались из-за Лорки в Барселоне, куда Джеймс, соскучившись, прикатил сам. Познакомившись с Лоркой, он назвал его единственным великим поэтом, встреченным им в жизни. Сам он также пописывал стихи, был великолепным рассказчиком и знатоком литературы и живописи. Симпатия его к Лорке могла носить и чувственный оттенок, потому что его жена, балерина Тилли Лош, когда он с ней разводился, сказала в суде, что он голубой. Джеймс пригласил на виллу в Равелло и Лорку, но тот отказался. У него были свои планы, а затем он уехал, к своему несчастью, на родину, в Гренаду. До начала гражданской войны в Испании оставалось всего девять месяцев…

К 1936 году за последние пять лет произошли очень серьезные политические события, неумолимо толкавшие общество к хаосу и междоусобице.

В 1931 году, когда у власти оказались республиканцы, перед ними открылись прекрасные возможности проявить себя в полную меру. И за два года они успели сделать немало, но главной их заслугой была реформа образования (более тридцати процентов населения Испании было неграмотным) и насущнейшая для Испании аграрная реформа. Правые и церковь, разумеется, активно сопротивлялись, не желая отдавать свое исконное право на контроль над образованием и вообще культурой и духовной жизнью. Но главная беда заключалась во внутренних разногласиях среди самих республиканцев, а это беда всякой революции, и когда в 1933 году правые выиграли парламентские выборы, началась яростная борьба между правыми и левыми. Республиканцы вынуждены были вновь ввести смертную казнь и свернуть многие реформы, в том числе и аграрную.