Самая долгая ночь

Тем не менее он положил ее себе в нагрудный карман.

Гискес поднялся с пола.

— Не велика беда. Потому что теперь они у нас в руках. Осталось только нанести им визит, — пошутил Гискес и расплылся в ухмылке от уха до уха.

Река шла впереди, Маус за ней. Каген и Рашель вслед на ними. Замыкал колонну Схаап. Все свои вещи они набили в четыре матерчатых саквояжа, какие нашлись в доме Хенрика. Оружие и патроны они поделили между собой, но даже так чемоданы были слишком тяжелы. Правое плечо Мауса ныло — он не мог нести чемодан в левой руке больше, чем пару секунд.

Хенрика и его жену они оставили в задней комнате — плотно завернутыми в полоски ткани, с кляпами во рту. Взять их с собой они не смогли — было еще слишком светло. До наступления сумерек оставалось еще около часа. А Река как назло никому не позволила прикончить этих двоих. Сказала, что они в долгу перед Хенриком за то, что он прятал ее в магазине все эти долгие месяцы. В любом случае, им неизвестно, куда мы идем, сказала она. К тому же гестапо сделает с ними то, чего мы никогда бы не смогли сделать. Этими своими словами она их убедила, хотя Маус подозревал, что Река и впрямь хотела сохранить старикам жизнь. Уж слишком мало времени прошло с того момента, как она прихлопнула Аннье.

Никто не остановил их, пока они шли по улице со странным названием — Вейтенбахстраат. Здесь Рашель подошла к той же самой красной двери, что и четыре дня назад, и поговорила с тем же самым стариком, который вышел на крыльцо. Рашель и этот старик стояли и разговаривали — минуту, две и, наконец, она сделал им рукой знак — мол, давайте сюда, и вскоре они уже были в узком коридоре по другую сторону входной двери.

Стоило Маусу шагнуть из яркого дня в полумрак коридора, как он тотчас высказал Рашель все, что думает по этому поводу. Она же сказала ему, что мистер Дейкстра, так звали старика, рад помочь своим друзьям Иккерсхеймам. Поразмыслив, Маус пришел к выводу, что Иккерсхейм — так звали лучшую подругу Рахили, Вресье, до того, как она вышла замуж за ее брата.

Старик жил один. Он показал им чердак на третьем этаже дома. Стеклянное окно в покатом потолке смотрело на мир под углом, и из него при желании можно было увидеть только крыши. Старик принес им сыра, вареных яиц, хлеба и пива, после чего показал ванную комнату, где не просто был водопровод, но и настоящая ванна.

Маус заявил, что залезет в ванну первым. Он помылся, побрился острым лезвием, которым снабдил его старик, а когда завершил бритье, то встал в полный рост перед зеркалом. Поверхность была матовой от пара, но в целом своим видом остался доволен, вид у него был вполне сносный. Он потер руками щеки, ощущая ладонями гладкую, свежевыбритую кожу. У него уже давно не было таких долгих промежутков между бритьем.

— Я оставила тебе сыру и яйцо, — сказала Река, когда он сел рядом с ней. Она протянула руку и потрогала его выбритую щеку. — Какая она розовая, — сказала она, и Маус смутился. — Наверно, именно поэтому тебя и называют Мышонком, — сказала она. — Потому что ты розовый, как уши мышонка.

Голос ее звучал нежно, прикосновение пальцев к его щеке было еще нежнее, но вот ее взгляд показался ему странным.

Однако не успел он найтись с ответом, как она встала, завела руки за спину, расстегнула верхнюю пуговицу платья и исчезла в коридоре. Судя по всему, зашагала в ванную. Маус пожевал толстый ломоть сыра и разбил скорлупу сваренного вкрутую яйца. Пиво было безвкусным и выдохшимся, но даже оно привело его в благостное состояние духа.

К тому времени как Река, сияя чистотой, вернулась из ванны и села рядом с ним, прислонившись, как и он, к стене, было уже темно, и в окошко на потолке глядела ночь. Ночь была и в другом окне — том, что выходило на улицу. Штор на чердаке не было, поэтому зажигать лампу было нельзя. Река сидела рядом с ним, окутанная темнотой. Единственное, что выдавало ее присутствие, — это запах, но не запах мыла, а ее, женский, запах. Точно так же пахла Рашель, сидя в «моррисе» по пути в Бигглсвейд, но запах Реки был приятнее.

— Ты хочешь об этом поговорить? — спросил он. Она ничего не ответила. Лишь только этот запах — и больше ничего.

Маус вспомнил, как первый раз убил человека. Это было двенадцать лет назад, в декабре. В тот день шел снег. А этот китаеза осмелился играть с ним в кошки-мышки. Маус отлично помнил, что чувствовал в тот первый раз. Такое не забывается, не забывается никогда. Второй раз, третий — их еще можно забыть, но только не первый. Тогда его стошнило, и он был вынужден слушать хохот Менди, который показал ему, как это делается. Слушать на протяжении нескольких дней, хотя позднее он узнал, что ничего необычного в этом не было — наоборот, так бывает почти со всеми. Но что сильнее всего врезалось ему в память — так это рот того китаезы, заставший в виде буквы О, когда он наставил на него ствол своего «тридцать восьмого». А еще ему запомнилось, как снег падал китайцу на ресницы и как секунды шли дальше, хотя ему казалось, что время должно было остановиться. Оно же, наоборот, пошло еще быстрее, и он сам толком не понял, как его палец нажал на спусковой крючок.

Река придвинулась к нему ближе и медленно положила голову ему на колени. Маус растерялся, не зная, что делать. Еще ни одна девушка не делала такого. Он неловко положил ей на плечо руку.

С расположенного неподалеку вокзала донесся паровозный гудок. Рука Реки дрогнула на его ноге, и он взял ее ладонь в свою левую руку, взял легко и нежно, потому что рука до сих пор болела. Паровозный гудок прозвучал снова, и рука Реки напряглась, причиняя ему боль, и чтобы ее превозмочь, он прикусил губу. Его правая рука почувствовала, как начало подрагивать ее плечо.

— Все будет хорошо, — негромко произнес он, а сам пальцем правой руки провел по ее темным волосам. — Не переживай, все будет хорошо.

Он поднял с пола плащ с зашитыми в подкладку английскими фунтами и прикрыл им Реку.

Однако его расстроил не ее сдавленный плач, не дрожащие плечи, не подрагивающая в его ладони рука. Нет, его выбило из колеи другое — она не произнесла слов шемы, молитвы, которую, насколько ему было известно, он читал каждую ночь. А ведь сегодня суббота, и этим все сказано.

— Ничего, — произнес Гискес, — ни малейшей зацепки, лишь эти двое. И оба мертвы. Вот же дерьмо.

Пройсс прислонился к капоту БМВ. Он стоял и курил свой излюбленный «Нил», и его сердце согревало лишь то обстоятельство, что Гискес тоже вышел из дома с пустыми руками, как и он сам две ночи назад. То есть он теперь не единственный, кого евреи обвели вокруг пальца.

Они ворвались в дом, имея в своем распоряжении десяток полицейских, но обнаружили внутри лишь старуху, которая истошно вопила по-голландски о том, как она собирается убить собственного мужа за то, что тот трахал эту hoer, и его самого, мертвого на полу. Судя по всему, старик задохнулся, потому что во рту у него был кляп. Хенрик Кейнинг, выяснили они его имя.

Пройсс взглянул на часы: почти половина восьмого. К этому времени в Вене уже темно, и Марта наверняка сейчас дома. Или нет, она еще не пришла. Потому что сегодня суббота. Черт, как у него вылетело из головы, как он забыл про субботу? В субботу она ходит в гости к друзьям.

— Они хитрые, — произнес Гискес. — Всегда на один шаг опережают нас. Насколько я понимаю, так происходит всегда? У них явно имеются мозги. Да и дерзости им тоже не занимать, — Гискес умолк, снял фуражку и пригладил рукой седые волосы.