Самая лучшая сказка Леонида Филатова
Шрифт:
«Для меня, – признавался Филатов, – эта «эмиграция» была единственной возможностью сохранить верность той «Таганке», которую помнил и любил. При желании в таком поступке нетрудно отыскать противоречие здравому смыслу. Но патриотизм – не та сфера, где правит общественное мнение. Бывает, надо доверять только себе…» Выступая на встречах со зрителями, Филатов и Смехов пытались объяснить свою позицию: неправда, с Таганки никто не ушел, она умерла, и мы – вместе с нею. Сегодня, мол, в старых стенах – новый театр, и дай Бог, чтобы искусство там победило…
Оскорбленный в «лучших чувствах» Эфрос крепко осерчал, не сдержался, как покинутая неверным мужем жена, и публично объявил: «Три актера из театра ушли. Думаю, что они испугались хлопотливой,
Пламенной Жанной д’Арк в стане верных сторонников Эфроса, безусловно, стала верная муза режиссера Ольга Яковлева, сменившая следом за ним прописку с Малой Бронной на Таганскую площадь. Старожилы говорили ей в спину: «Со своей обезьянкой пришел».
С каким неистовством и жаром клеймила актриса их общих с режиссером оппонентов! Рассказывают, даже туфлями в них бросалась. Считала, что Эфрос «был очень снисходителен к людям, все зная про них и прощая все… Он иногда приходил в отчаяние со всей своей терпимостью и всепрощением… А когда он осознал окончательно, что происходит, осознал, что происходит нечто, с его достоинством несовместимое, он просто разрешил себе не жить…»
В качестве могучего, как ей казалось, аргумента в пользу нового режиссера Ольга Михайловна Яковлева с умилением рассказывала о трогательной любви к Анатолию Васильевичу одной… уборщицы Театра на Таганке. «Он шел на репетицию, – вспоминала Галатея Эфроса, – и увидел, как она, юная девушка, тащит тяжелое ведро с тряпкой по лестнице. И он помог ей донести это ведро. Она: «Что вы, что вы!» А он отвечает: «Мне это не трудно». До сих пор этот эпизод помнит…»
Повидавший многое на своем веку старый театральный директор Николай Лукьянович Дупак скупо и бесхитростно поведал о перипетиях тех лет, в частности о тандеме Эфрос – Яковлева: «Да простит меня Ольга Михайловна, она издевалась над Эфросом прежде всех. Все время подавала заявления об уходе, и забирать их ко мне приходил он. Анатолий Васильевич очень ее любил…»
Перелистывая «таганские хроники», Леонид Филатов подводил «неподведенные итоги»: «Самый тусклый и неинтересный период театра – это те годы, которые театр провел без Любимова». И в то же время отчетливо помнил слова учителя о том, что любому театральному коллективу «одного призыва» отведен собачий возраст – пятнадцать лет.
Новобранцы «Современника» сразу и с жадностью включились в театральные будни, те самые «хлопотливые и повседневные». Репетиции, вводы в спектакли, премьеры. Специально для них ставили спектакли – «Близнец», «Дилетанты». Здесь можно было прийти в себя, отдышаться и «зализать раны». Но никак не отсидеться и посибаритствовать. Галина Волчек считала, что «Леня… органично вписался в нашу жизнь. По-другому и сказать не могу – именно в жизнь».
Но все-таки уходить из дома, где ты прожил шестнадцать лет, трудно, «так же – как разламывать личную жизнь, уходить из семьи, – признавал «внутренний эмигрант». – Но я ушел в место, которое всегда было… сердечным. Здесь знают цену страданиям. И есть там что-то студенческое, студийное, что и у нас в свое время. Самое главное, конечно, – люди, которых я люблю. Это не только прекрасные артисты, но и просто товарищи, к которым я отношусь с уважением или дружу: и Валентин Гафт, и Марина Неелова, и Игорь Кваша, и Галина Борисовна Волчек…»
Однако в то же время в тот момент у них, беглецов, по выражению Вемиамина Смехова, были «больные души, больные сердца… Над нами весело подтрунивали новые коллеги: ребята, жизнь широка, перестаньте гудеть об одном и том же, вы же свихнетесь, вы уже похожи на свихнувшихся…»
Именно так оно, пожалуй, и было. Тормоза порой отказывали. Дошло даже до того, что на юбилейном вечере, посвященном 30-летию «Современника», Филатов взял да и прочел перед переполненным залом, в присутствии
друзей и недругов театра, свои стихи, посвященные… «Таганке» и всему тому, что с нею было связано. И присутствовали там такие строки: «Наши дети мудры, их нельзя удержать от вопроса, почему все случилось не эдак, а именно так, почему возле имени, скажем, того же Эфроса будет вечно гореть вот такой воспросительный знак»…Масла в огонь подлили и остальные «беглецы». Если взглянуть со стороны, то могло показаться, что «три наглеца», говоря словами Смехова, публично и свысока осрамили свой бывший дом и нового домохозяина. Вышли на сцену и воспользовались стечением элитарного населения, чтобы свести счеты. Сорвали праздник. В чужой монастырь нагрянули со своим уставом.
Хотя на самом деле все это случилось до смерти Анатолия Васильевича. Но он был очень ранен происшедшим. И тогда «он опять сделал гениальный режиссерский ход, – говорил Филатов. – Взял и умер. Как будто ему надоело возиться с мелочью… Кто знает, может быть, именно мои слова оказалась той соломинкой, которая, как говорится, переломила хребет верблюду. И не скажи я их тогда, может быть, Эфрос задержался бы в этой жизни…»
Постюбилейный общественный резонанс получился слишком скандальным. Поскольку в те времена публичное отношение к «Таганке» в официальных кругах рассматривалось как критерий благонадежности, филатовские стихи и выступления его таганских собратьев расценили как политический выпад, демарш, чуть ли не идеологическую диверсию, стрелецкий бунт.
Затем последовал период, который Филатов окрестил «месяцем диссидентства». Он словно очутился в камере-одиночке, в холодном карцере. Стал неприкасаемым. «Невыездным».
«Заточение» окончилось неожиданно. Актера ни с того ни с сего вызвали «на ковер» к одному из руководителей Госкино якобы по поводу предполагавшихся съемок в фильме «Чичерин». Подтекст речей был более чем прозрачен: достоин ли он, такой-сякой, играть легендарного наркома из славной большевистской гвардии? Немного поспорили, чуть-чуть повздорили. Филатов вел себя не слишком корректно и ляпнул: «Ну, раз недостоин, сами и играйте». Подействовало.
Видимо, где-то «наверху» было уже принято решение: черт с ним, простим. Да и времена-то были уже предперестроечные.
Вообще историю своих «тягот» как-то неудобно рассказывать, говорил Леонид Алексеевич, другим пришлось гораздо хуже…
Во всяком случае, в киношных кругах утвердилось мнение, что режиссер Александр Зархи, взяв Филатова на роль Чичерина, спас его, бедолагу тонущего, от забвения. Тот период, понятно, был не самым простым для Леонида Алексеевича. Оператор фильма «Чичерин» Анатолий Мукасей вспоминал: «Он мне не показался, что называется, легким человеком. Ничего не ест, только кофе и бесконечные сигареты, жесткий, всегда напряженный, когда был в кадре, его раздражал любой посторонний шум. Как только слышал посторонние разговоры, моментально взрывался: «Прекратите болтать, иначе на съемочную площадку больше не выйду!» Даже на режиссера Зархи повышал голос, если тот пытался на ходу что-то исправить. Говорил: «Александр Григорьевич, замолчите, не мешайте работать. Сниму дубль – потом сделаете поправки». Леня не был компанейским, дружил очень избирательно. С людьми, которые ему были приятны, Леня становился очень мягким и даже каким-то беззащитным…»
После смерти Эфроса бразды правления театром были благополучно вручены Николаю Николаевичу Губенко. Он стал главным режиссером, а не был назначен. Труппа театра единогласно проголосовала за его кандидатуру. Губенко первым делом обратился к «вынужденным эмигрантам»: «Пусть вернутся… все, кто хочет, я готов принять их обратно. Единственный мой критерий по отношению к актерам – это работа. Если мы все вместе соберемся, то у нас все получится». Филатов тотчас, без сомнений, пришел на Таганку. Естественно, Нина, как всегда, была рядом. Объяснили все обстоятельства Галине Борисовне Волчек, она, мудрая женщина, их поняла.