Самая настоящая Золушка

— То есть, даже если моя голова… Господи…

Я чувствую ужасную слабость — руки падают вдоль тела и во мне нет ни капли сил, чтобы этому сопротивляться.

— То, что вы забыли год жизни никак не связано с травмой от падения, Катя. Вы забыли, потому что ваша психика считает, что что-то в тех воспоминаниях может свести вас с ума.

Если бы моя психика была живым человеком, я бы взяла ее за грудки и хорошенько встряхнула. Глядя в глаза, спросила «Что ты творишь?» и не оставила бы в покое без внятного ответа.

Эти мысли вызывают нервную улыбку, и доктор подозрительно прищуривается, снова что-то записывая в блокнот. Хочется попросить ее не скрипеть ручкой, но тогда мой диагноз наверняка обрастет новыми подробностями. Всякими «неврастениями» или «истероидными состояниями».

Господи, откуда я все это знаю?

— Это очень нелегко осознать, — говорит женщина, прикрывая рукой исписанную страницу, когда я пытаюсь всмотреться в ее почерк. — Что можно вот так потерять год жизни, но обычно такие состояния носят временный характер и необходимы нашей психике чтобы… восстановиться. Вы все вспомните, если будете придерживаться простых правил и избегать стресса. И проводить больше времени в кругу близких. Семья — самый лучший источник ощущения безопасности. Через некоторое время память начнет возвращаться.

— Как я это пойму?

Мне хочется громко смеяться и плакать навзрыд. В одно и то же время.

Потому что все эти провалы в памяти так романтично выглядят в фильмах, а на самом деле это странно и страшно, и непонятно. Словно прийти на фильм, посмотреть начальные титры, прикрыть глаза — и открыть их уже в финале. Все вокруг обсуждают сюжет, хлопают, хвалят режиссерскую задумку, а ты абсолютно не понимаешь, что сейчас было.

— У всех очень по-разному, Катя. — Женщина вчитывается в какие-то заметки и снова прячет от меня блокнот. На этот раз закрывая его на кнопку. — Обычно это начинается с коротких вспышек: увидите знакомый предмет, память «достанет из подвала» связанный с ним момент. Не волнуйтесь, — она наклоняется и снова гладит меня по руке, но на этот раз я освобождаюсь от этого сочувствующего жеста. Она понимающе улыбается, встает. — Не волнуйтесь, вы обязательно все вспомните. А чтобы этот процесс прошел как можно безболезненнее, я выпишу вам успокоительные в малой дозировке.

— Спасибо, — бормочу я.

После ее ухода тишина опрокидывается на меня, словно чернильная клякса: глушит, нервирует и заставляет ворочаться в постели. Приходится включить телевизор и наугад перебирать каналы, пока на одном из них не появляются кадры старой советской комедии. Смеяться мне не хочется, но это вполне сойдет за маленький крючок: я не свихнулась, я помню многие вещи.

Кроме целого года.

Я осторожно спускаю ноги на пол, окунаю ступни в теплые пушистые тапочки, кутаюсь в одеяло и потихоньку бреду к окну, шаркая, как настоящая старушка. На улице серый угрюмый день, и разлапистые редкие хлопья снега лениво кружатся в воздухе. Что я делала прошлой зимой? О чем мечтала и какие строила планы?

Стук в дверь резко выдергивает меня из попыток наскрести хоть что-нибудь.

— Пришел ваш отец, — говорит медсестра и уступает дорогу тому мужчине, с которым Кирилл едва не устроил драку.

Морозов, так, кажется, его фамилия.

И он — мой отец.

Вчера, едва доктор вышел из комнаты, он бросился ко мне и умолял переехать к нему. Говорил, что мы давно это планировали и что комната для меня готова. Тогда я была слишком в шоке, чтобы анализировать его слова, но сейчас, в эти секунды, пока он ждет, что медсестра оставит нас наедине, я ловлю себя на мысли: разве стала бы счастливая в браке женщина планировать свой переезд к отцу?

— Катя, слава богу, — он в два счета оказывается рядом и буквально душит меня в крепких объятиях. Обхватывает руками за щеки и по-отечески расцеловывает, улыбается так, что мои губы сами собой растягиваются в ответную улыбку. — Как ты? Что-то болит?

Он не дает ответить: начинает ощупывать мои плечи, руки, немного отстраняется и снова смотрит с ног до головы. Я не знаю этого человека, но откуда-то в голове зудит мысль, что он и близко не врач, чтобы судить о моем состоянии вот так, «на глаз».

Мне приятна эта забота.

Не так, если бы он был просто чужим человеком, который вдруг решил разыграть заботливого родителя. Наверное, даже если я совсем ничего о нем не помню за весь тот год, который моя память заперла под замком, он успел стать для меня близким человеком.

— Я в порядке, — немного скупо на эмоции отвечаю я и осторожно, чтобы не обидеть, выскальзываю из его объятий. — Простите, но я правда совсем вас не помню. И мне пока сложно… сделать что-то в ответ.

Его запал немного меркнет, но лишь на несколько секунд. Потом он снова протягивает руки, поправляет одеяло на моих плечах и отходит, разглядывая палату с видом специального инспектора. Замечает на столе бутылку с минеральной водой и наливает себе полный стакан.

Кирилл пьет только минеральную воду.

Я вспоминаю наш поход в ресторан пару дней назад, его странные слова и лицо без эмоций, и почему-то тот стакан с минералкой в его длинных красивых пальцах, хоть вообще не помню, что лежало на моей тарелке. Мясо, кажется?

Осознание, что это было не «пару дней назад», а гораздо раньше, вызывает неприятную паническую дрожь. Хорошо, что в этот момент Морозов занят обходом палаты и не замечает моей минутной слабости.

— Я побеседовал с врачом, — говорит он, останавливаясь в паре шагов от меня. — Эта милая женщина считает, что будет лучше, если ты проведешь время восстановления в кругу семьи. А я уверен, что это будет и безопаснее для твоей жизни.

— Разве мне что-то угрожало? — Паника, которую я с таким трудом прогнала, оглядывается и принюхивается, чуя наживу.

Морозов поджимает губы и собирает пальцы в кулаки. Он явно очень старается держать себя в руках.

— Тебе угрожало быть рядом с этим чудовищем. Ты не помнишь этого, но прошу, — он пододвигается, снова берет за плечи и сжимает так крепко, словно это должно быть аргументом в пользу его слов, — поверь мне. Ты моя дочь, и я…

— Мой отец умер, — перебиваю его. — Почему я стала вашей дочерью?

Он протягивает руку, немного отодвигает край одеяла от моей шеи и достает пальцем цепочку, на которой висит подаренное мамой кольцо. Правда, теперь оно вычищено и сверкает, словно только что из салона, да и цепочка явно богаче прежней.

— Я подарил его твоей матери, — говорит с такой яркой тоской, что мои расшатанные нервы мгновенно реагируют на горечь слов: к глазам подступают слезы, в носу щекочет. Мама. Мама… Которую я не смогла разбудить. — Мы были такими молодыми тогда. Я влюбился в нее, как только увидел.

— Это подарок отца, — деревянными губами отвечаю я. И когда мы смотрим друг на друга, смысл тех ее слов становится более прозрачным. — Мой отец умер.

— Я бросил ее, — сознается Морозов. Отходит, потирая лоб до явной красноты. — Не думал, что снова придется пережить все это и выдержать твое презрение еще раз. Но я бросил ее. Потому что семья подыскала мне другую женщину, «нашего круга». Я не знал, что Маша была беременна тобой! Я бы никогда… — Он берет стакан и выпивает все в пару глотков. — Никогда бы не позволил ей растить нашу дочь самой. Если бы я только знал… У тебя было бы все. Возможно, я и не богатей Ростов, но у меня достаточно средств, чтобы дать тебе все: дома, автомобили, драгоценности, платья. Это не оправдывает меня и не обеляет, но ты — дочь Морозова и, поверь, твой ублюдок-муж поплатится за все.