Самая настоящая Золушка

Нет ни единого рационального объяснения этому сбою, так что, убедившись, что теперь с замарашкой все в порядке, я быстро сваливаю из дома.

Искать покой там, где давным-давно никто не устраивает перестановку.

Еще когда я был совсем маленьким и мать водила меня на могилу деда, я понял, что моему сломанному мозгу нравится кладбище. Сначала это немного испугало, а потом все встало на свои места, потому что, оглянувшись и сопоставив все «за» и «против», я увидел очевидное — именно там, среди плит, надгробий и пустоты есть то, что я отчаянно пытаюсь найти в реальной жизни — стабильность, порядок и тишина. Никто не приходит к умершим, чтобы перенести памятник, никто не вопит и не слушает музыку на предельной громкости. Люди, которые приходили, чтобы поговорить со своими ушедшими близкими, делали это шепотом или даже не открывая рта. Они просто сидели и смотрели в одну точку. Или потихоньку сажали цветы в свежую землю. Они делали все то же, что делал я, и никто не считал их «особенными».

Когда я сказал матери, что мне нравится быть среди могил, она посмотрела на меня так, будто я признался в желании убить. Моя мать, единственный человек, который всегда и во всем был на моей стороне и пытался научить меня жить «как все», испугалась того, что для меня было так же естественно, как дышать.

Больше мы не ходили к деду на могилу.

Не ходили вдвоем, потому что я частенько сбегал сюда. Брал коробку со своим любимым занятием — созданием кораблей в бутылке — и часами сидел на камне рядом с гранитным портретом деда. Здесь никто не думал, что я «с приветом», потому что молчу, делаю что-то, уткнувшись в кучу мелких деревяшек, и просто существую в своем личном ареале.

Потом я стал старше, усвоил больше человеческих привычек и, чтобы выработать силу воли, запретил себе бегать к деду слишком часто. После двадцати пяти мои походы в «тишину» свелись до регулярных двух раз в месяц. Даже когда было совсем хреново, я не позволял себе нарушать график и отведенные пятнадцатое и тридцатое число каждого месяца, чтобы не позволять голове расслабляться. Просто представлял, что у меня — диабет, и каким бы привлекательным и аппетитным ни был торт, я не имею права на дополнительный кусок, потому что это может усугубить болезнь или даже убить.

Но сегодня — особенный случай.

Сегодня у меня «карамелька от инсулиновой комы».

Если я не приму ее, то меня доконает собственное притворство.

Водитель уже знает, куда меня везти: пересекаемся взглядами в зеркале заднего вида, я устало киваю, и он заводит машину. Сейчас мир вокруг то слишком шумный, то слишком тихий, как будто к звуковому пульту пустили ничего не понимающего ребенка. Если сяду за руль, то любой метр может стать последним.

Мне нужно было послушаться Лизу и не пускать в нашу дом чужого человека. Замарашка провела там лишь сутки, но уже превратила мою жизнь в кошмар. А дальше будет только хуже.

Прямо сейчас мне начинает казаться, что Морозов — человек, которому безоговорочно доверял мой отец и которому так же безоговорочно привык доверять я (во всем, кроме моего диагноза, потому что это — личный позор Ростовых, и о таком не говорят вслух), на самом деле что-то разнюхал и подложил мне свинью.

Потому что, если со мной что-то случится, он прилично нагреет на этом руки.

Глава двадцать восьмая: Кирилл

Наше время

Пока Катю тошнит над унитазом, я отчаянно, из последних сил воюю с внутренними математическими демонами, уговаривая себя засунуть в жопу все подсчеты и сосредоточиться на мысли о том, что, несмотря на все разногласия и проблемы в прошлом, у нас с Катей было много хороших моментов. И кроме некоторых колючек, мы все-таки жили почти… как нормальная семья. Насколько «нормальность» вообще может быть применима к такому, как я. И что Катя любила меня. Какой-то особенной любовь, ненормальной и глубоко наивной еще когда я был лишь картинками, которыми Катя обклеила стены своей маленькой комнатушки. И после того, как узнала, что я такое… не ушла.

Она осталась.

И именно тогда моя жизнь изменилась.

Сейчас и не вспомню, в какой момент вдруг понял, что рядом с ней мне уже можно не очень заморачиваться с масками и отыгрышем ситуационных картинок. Что уже не пытаюсь сбежать, когда случается очередной приступ. Боль никуда не исчезла из моей жизни — это было бы слишком утопично. Но у нее появился новый вкус и новое предназначение.

Катя не пыталась изменить меня под себя.

Она меняла себя рядом со мной. Старалась быть удобнее.

А мне понадобилось слишком много времени, чтобы понять, что, становясь удобной для меня, она делала ровно то же, что делал я — притворялась в угоду другим, каждый раз сжигая свой внутренний мир.

— Кажется, прошло… — еле слышно бормочет моя Золушка и виновато улыбается, пытаясь вывернуться так, чтобы ее волосы не были в моем кулаке.

Я спешно разжимаю пальцы, потому что в ответ на эту дикость все мое израненное тело требует обнять ее, стащить с нас обоих одежду, обнажить души, как в ту, последнюю ночь, и вспомнить, что любовь к ней дарит сладкую, словно от сильнодействующего успокоительного боль.

Но у меня есть пример человека, который отлично знает, что случается, когда его трогают без разрешения, когда нагло штурмуют личное пространство, называя это «освободительным походом за мир и благо».

Этот человек — я сам.

Мы молча выходим из ванной, я задерживаюсь в комнате, до последнего веря, что Катя попытается завести разговор, но она снова зажимается, потерянным взглядом изучая шкаф и аккуратно сложенный на кресле плед, а поверх него — ее потрепанную записную книжку.

Я надеялся, что это дневник. Начихал на совесть и сунул туда свой любопытный нос. Ничего: расписания занятий, дни, когда она ходит на курсы английского и игры на фортепиано, списки покупок, разделенные по категориям «первостепенное» и «важное». Ни телефонов, ни намека на личные записи, даже нет никаких заметок. Это действительно просто ежедневник. Она же такая: помнит о главном, но часто теряет мелочи, что-то забывает, за год совместной жизни так и не выучила на память номер моего телефона, хоть я пытался доказать, что это просто мера безопасности на случай, если она окажется без связи.

— Если буду нужен…

Собираюсь уйти, но Катя все-таки останавливает меня окриком.

— Может быть, если ты не против, мы съездим в детский магазин?

Меня словно одновременно поливают живой и мертвой водой.

Я хочу делать со своей Золушкой хоть что-то, готов пойти за тридевять земель, лишь бы найти ее, но меня убивает мыль о том, что этот ребенок… Он может быть не моим. И я понятия не имею, как сказать об этом «старой» новой Кате, потому что она не виновата даже в тех ошибках, которые сама же и совершила. Так себе оправдание моей трусливой попытке избежать серьезного разговора, в финале которого я окончательно потеряю свою жену.

— Если ты хочешь. — Пожимаю плечами, оглядываясь на то, как она нерешительно открывает шкаф и теряется от изобилия одежды.

А я как дурак цепляюсь за эту соломку. Моя Золушка все время смущалась, когда Лиза тянула ее по магазинам, скупая наряды просто так, потому что ей хотелось наряжать Катю, словно куклу Барби.

— Я хочу, — решительно заявляет Катя и тут же добавляет: — Только мне нужно переодеться.

Понимающе киваю и вылетаю в коридор, как пробка из бутылки.

Если я хочу начать все с чистого листа, нужно хотя бы на этот раз сделать все правильно.