Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)

— Не могу, Ольга, — покачала головой Лукерья. — Сыновья у меня, да и милиция что скажет?! Щас ведь не прописывают… Так что не обессудь…

— Эх ты! — возмутилась Ольга. — Ты забыла, как до войны приезжала к моей матери и всегда останавливалась у нас?! А нам не хочешь помочь! У тебя такие хоромы!

Ольга порывисто встала и хлопнула дверью. «В конце концов за деньги любой пустит», — подумала она и пошла по поселку и уже отошла довольно далеко, как вдруг ее остановил крик. Обернувшись, она увидела, что к ней бежит Лукерья — платок спал, волосы растрепались.

— Оля! Что же я, дура!.. Совсем спятила на старости лет. Родную племянницу не пустила. Зови скоренько своих…

Подойдя к дому, они увидели, что из открытой двери вырывается пламя.

— О-о! — застонала Лукерья. — Господь-то меня покарал!

Анатолий с сыновьями бросились к колодцу и вскоре сбили пламя водой, только обгорелые бревна дымили. В дом вошли чумазые, мокрые.

— Дальше вам надо ехать, в конец области, — сказала за чаем Лукерья. — Здесь не пропишут… Тут все перенаселено.

Утром Лукерья попросила оставить ей собаку.

— Моя-то очумилась и убежала… А этот хороший пес, сразу видать… Сад сторожить будет.

Ольга покачала головой:

— Что ты, тетя! Как можно такое говорить?! Челкаш ведь член нашей семьи. Самый преданный из всех на свете. Мы его сильно любим.

Ольга купила четвертую часть большого деревянного дома на станции Акушинская за пятьдесят километров от города. Поселок располагался по обеим сторонам железнодорожного полотна; станция, рынок с крытыми прилавками, магазин повседневного быта, продовольственная палатка, почта, медпункт, отделение милиции, клуб с «пятаком» для танцев и одноэтажные дома с палисадниками и огородами. Жилье состояло из двух маленьких комнат; к ним примыкал крохотный участок в одну сотку и сруб-сарай; удобства были те же, что и под Казанью: отопление печное, вода в колодце на улице через два дома, туалет на участке… В доме жили еще три семьи. Все было намного хуже, чем в Аметьево, зато недалеко от Москвы, всего в часе езды на электричке.

С одной стороны к Ашукино примыкала станция Софрино с кирпичным заводом и старой веткой к карьерам, с другой — полустанок в лесу Калистово. Теперь, отправляясь в Пушкино оформлять покупку, проезжали мимо станции Правда, на которой когда-то жили. За время войны там ничего не изменилось: все так же стоял поселок, и к нему стеной подступал лес, все те же станционные постройки. Все было, как прежде, только раньше на Правде было множество цветов, а теперь они исчезли.

Жилье оформляли на Леонида, имевшего московскую прописку. Каждого начальника Ольга упрашивала, каждой секретарше делала подарки. Раньше Ольге всегда везло — ее обаяние обезоруживало, располагало к ней людей, но теперь она изменилась и редко улыбалась; нотариусам, паспортисткам, домоуправам просто протягивала подарки, и ее справки подписывали гораздо быстрее, чем когда она только упрашивала. «Надо же, до чего я дошла?! — рассуждала Ольга. — Раньше никогда не унижалась и вообще за себя не просила, только за других. А теперь… Но ничего, это временная уступка. Дело стоит того».

Несмотря на подарки, оформление затянулось на три недели и постоянно прописали только Ольгу с младшим сыном. Анатолию предстояло получить прописку по лимиту — на стройке… Он устроился разнорабочим в городе Клин: старший инженер-конструктор копал канавы, прокладывал трубы и кабель; домой приезжал только на выходные дни, всегда нетрезвым, подолгу сидел у печки, склонив голову, ко всему безучастный.

— Вот идиотизм, — бормотал. — Я со своим опытом и знаниями работаю лопатой. Питаюсь бульонными кубиками. Вот только в выходные и ем домашний суп… Но семью-то навещаю нелегально. В любой момент придут и схватят меня. Я ж без прописки… Живу под страхом. Боюсь милиционеров, контролеров в электричках, домоуправа в Клину, всех начальников — прямо чувствую себя преступником. Отвратительно все это… И что происходит?! Раньше усадьбы громили, а теперь новые дворяне… Там, в Клину, у начальства такие особняки! На «Волгах» катаются, охотятся в заповедниках… Но те, прежние дворяне, были в высшей степени образованными людьми, были интеллигентами, а эти… Им главное — обогатиться… И как такие люди могут строить светлое будущее! Зло не делает добро…

Постоянная нервотрепка и боль за погибших друзей, память о которых с переездом в Подмосковье всколыхнулась с новой силой, и тревога за дочь, которая осталась в Казанской больнице, и раздражение от дурацких законов и несправедливости, с которыми они столкнулись в московской области — все это неотвратимо подкашивало здоровье Анатолия. Настоящее он не понимал и не принимал, прошедшие годы считал сплошной борьбой за выживание с редкими мирными передышками, и только недолгое довоенное время на Правде — по-настоящему светлым мигом, но давно похороненным под пеплом войны.

Ольга наскоро купила кое-какую мебель в Пушкино, привезла ее на грузовике, через неделю пришел контейнер с вещами из Казани, и комнаты приняли жилой вид.

Спустя месяц Ольга выхлопотала разрешение на перевод дочери из Казанской клиники в районную больницу Лотошино под Волоколамском и послала деньги в Казань, чтобы Нину привезла медсестра.

Ольга встретила их на вокзале. Нина выглядела плохо — лицо желтое, руки мелко дрожат, она постоянно что-то бормотала и, точно слепая, все трогала на ощупь.

— Такая спокойная девушка, — сказала о Нине медсестра. — Все время смотрела в окно, никому не мешала.

Но в Ашукино Нина несколько раз испуганно пряталась от «плохих людей», а дома безучастно поздоровалась с родными, вяло прикоснулась ко всем предметам, села на стул и обхватила голову руками, как бы огораживаясь от всего мира.

Дома она пробыла всего три дня: лежала на тахте, уставившись в потолок, и вздыхала, или замкнуто сидела на стуле и бормотала, что на нее «двигается мебель». На все попытки Ольги вывести ее из угнетенного состояния, Нина недовольно морщилась:

— О, боже мой, мамочка, оставьте меня в покое! Разве вы не понимаете, что я тороплюсь на бал… меня давно там ждут, там уже играет музыка…

Ее больное воображение уже далеко оторвалось от реальности.

В Лотошино Нину поместили в палату тяжелобольных. Врачебная комиссия предложила Ольге оформить инвалидность первой группы и пенсию — пятьдесят рублей, с условием, что больную время от времени будут брать домой. Но Ольга настояла, чтобы дали вторую группу, пусть и с меньшей пенсией — она была уверена, что рано или поздно дочь будет работать, и вообще рассматривала инвалидность дочери как временную.

Узнав, что работникам железной дороги через три-четыре года дают жилплощадь в черте города, Ольга устроилась на курсы проводников и через месяц получила железнодорожную форму и стала ездить на скорых поездах до Буя и обратно; трое суток в пути, двое — дома. Половину недели младший сын, уже семиклассник, жил один, и Ольга постоянно тревожилась за него; то и дело звонила старшему сыну, просила в ее отсутствие почаще приезжать в Ашукино. Леонид приезжал. Братья пилили и кололи дрова, топили печь, готовили еду. Леонид рассказывал о работе в театре, о новых постановках. Толя с завистью слушал брата, жаловался, что в школе нет драмкружка; его детское увлечение оказалось живучим — он мечтал стать актером.

— Не думай, что в театре все прекрасно, — говорил Леонид. — Здесь мало одного таланта, надо заявить о себе. Надо, чтобы тебя заметили, взяли в театр, дали роль. Многое зависит от знакомств, а то и от случая… Знаешь, сколько заканчивают театральные училища? Сотни! А в театры берут единицы…

— Все равно буду актером, — упрямо твердил Толя.

Несколько раз он приезжал в Москву и просил брата провести его на спектакль, а по возвращении из поездки матери, восторженно рассказывал ей обо всем увиденном.