Саммер

Он сказал тогда фразу, которая неделями утешала нас, за которую мы цеплялись, как за веревку, протянутую над пропастью. В его мягком голосе звучали нотки сомнения, словно ему никак не удавалось понять мотивы поведения человека.

— Знаете, каждым летом одно и то же: люди исчезают. Они делают странные вещи. Стремятся вырваться на свободу, уехать куда-нибудь подальше, забыть обо всем — в общем, Бог его знает, что еще им в голову приходит. Родные ничего не знают, тишина полная. А мы их ищем. Потом каникулы заканчиваются, и большинство беглецов объявляется, возвращается домой, словно ничего с ними и не происходило.

Как будто ничего и не происходило.

Большинство.

Но не все.

Я под водой. Медленный водоворот, тянущий в глубину.

Там Саммер. На ней голубая ночная рубашка, она колышется, и кажется, что у сестры выросли крылья или мягкие плавники, совсем такие, как у скатов. Над ее головой, где-то высоко-высоко, по воде проходит рябь, преломляется свет.

Глаза у Саммер открыты. Я вижу свое отражение в ее зрачках — крохотный силуэт, похожий на матрешку в матрешке. Но ведь меня там нет, я совсем в другом месте.

Из темноты выныривают рыбины, они огромны: светло-розовые, темно-синие, серебристо-пегие. У одних из глотки торчат длинные нити, у других глаза обведены черными кругами. Они приближаются, они двигаются в такт движению узких ладоней Саммер, они касаются ее тела; их танец удивительно грациозен. Светло-розовые рыбины сливаются в поцелуях, их рты напоминают присоски; они синхронно повторяют томные движения — это похоже на брачный танец или на сражение. Потом они отстраняются друг от друга и ласкают своими эластичными ртами мою сестру — руки, лицо, — опутывают нитями, которых становится все больше и больше. Нити оплетают сестру, перемешиваются с ее волосами, которые начинают расти, расти, расти…

Я хочу протянуть руку, но не могу шевельнуть и пальцем — меня что-то удерживает здесь — и рыбины кружатся, сплетая вокруг сестры плотную сеть. Вот ее уже не видно, только волосы продолжают двигаться в странном танце, а тела больше нет.

Я просыпаюсь от того, что запутался в простыни, — кажется, она хочет задавить меня, задушить. Как, в общем, каждую ночь. Стены комнаты то удаляются, то приближаются, беспорядочно кружатся; я моргаю, они пульсируют в такт.

Я не понимаю, где нахожусь. Что-то происходит, но это мне не мешает — пока тень от жалюзи рисует на потолке линии побега, я испытываю лишь легкое волнение. Каждую ночь я на мгновение задумываюсь о том, где я: в отеле? в больнице? у какой-нибудь девушки? И каждую ночь, не сразу, но я слышу где-то вдалеке звуки — это мой код, сигнал, который постепенно становится четким. На кухне подтекает кран — я нахожусь в студии на улице Паки,^[6] я переехал сюда в начале января. Вода падает в раковину мерно, с ужасно длинными интервалами, и звук потревоженной жести — это метроном, отсчитывающий одинаковые секунды жизни, похожей на белый коридор, которому нет ни конца, ни края, где идешь и одновременно стоишь на месте, как на беговой дорожке, залитой ярким светом неоновой лампочки.

В первый раз квартира показалась мне чистой и безликой, и я даже поверил, что тут уж все будет спокойно, приятно… Так, в общем, первые недели и было.

А потом как-то ночью что-то случилось, и кран начал подтекать. На утро я стоял на кухне в луже воды. Трубы, спрятанные в шкафчике под мойкой, уходили в стену. Я старался найти протечку и думал обо всех этих металлических кишках, которые спускаются вниз вдоль перегородок, уходят прямо в землю, пересекают подземные плато и дотягиваются до потаенных рек и озер. Мне казалось, они уже достигли ледяных гротов, где из стен сочилась вода, которая теперь заливала линолеум в моей съемной квартире — собирая ее, я ползал на карачках в трусах и мокрой футболке. Набив себе косяк, я выкурил его, сидя на кровати; уперся взглядом в шкафчик — мне казалось, там поселилось склизкое животное, угорь с землистой кожей, свернувшийся калачиком. Еще не было и девяти утра.

После случившегося прошло несколько месяцев, и одна девочка из выпускного класса подошла ко мне у школьного стадиона; она щурилась, глаза у нее блестели из-под ресниц. Она склонилась ко мне, и я сжал в кулаке травку, которую собирался поджечь.

— Некоторые говорят, что так вам и надо.

Я удивился не жестокости слов выпускницы со змеиными глазами, а тому, что о нас говорили так, будто знали, что с нами случилось. Как сейчас вижу ее руки с облупившимся лаком на ногтях. Они с сестрой не дружили и никогда не оказывались в одной компании, в той, где все девушки красивые — с нежными чертами лица, в светлых облегающих джинсах — и пробивные: они носят учебники прямо в руках и им на все начихать.

Я заглянул в ее горящие глаза. Конечно, я понимал, что означало это «вам». Она имела в виду нашу семью, нас, Васнеров. Моего отца, Томаса Васнера, того самого адвоката, что защищал политиков, олигархов и тех, кто уходил от налогов, — всякий сброд, который, по всей видимости, плевать хотел на законы и на общество, — и, в конце концов, стал таким же. Но она имела в виду и маму — самую красивую и таинственную из всех известных мне матерей, и, конечно, меня, хотя я-то как раз мог считаться в семье паршивой овцой. За мной уж точно водились ужасные грехи, вызванные нездоровыми наклонностями. Даже Алексия, подружка сестры — та, о которой сплетничали, что она бегает по ночам к мальчикам в интернат, — когда выходила из туалета для девочек, застегивая на ходу джинсы, ударила меня по плечу и засмеялась: «Ты, маленький извращенец, хватит пялиться».

Девчонка из выпускного пристально смотрела на меня, втянув шею в пуховик; руки она засунула в карманы:

— Ничего просто так не бывает, — добавила она тихо, как гадалка над картами.

Я ничего не ответил и ушел, сжимая во влажном кулаке травку, — мне тоже казалось, что мы все-таки в чем-то виноваты. Я, конечно, не знал, что именно произошло — я и сейчас этого не знаю, хотя прошло столько лет; столько всего напечатали в газетах, показали по телевизору. И пока психологи рассуждали о «потерянном поколении», по берегу озера рыскали криминологи в плащах — они тыкали пальцами в сторону леса.

В тот год я постоянно замечал девчонку со змеиными глазами в школьных коридорах или около стадиона. Она махала мне рукой или просто кивала, и я чувствовал себя не в своей тарелке, словно мы дружили прежде, но я почему-то бросил ее. Она казалась мне материализовавшимся отражением сестры, вернее, ее двойником наоборот, посланным жестокой и ироничной судьбой: волосы девчонки были тусклыми, а пуховик давно вышел из моды. Сейчас я думаю, что роль двойника исполнял я, что я тоже казался странным и потерянным: ходил с виноватым видом, сутулился, избегал людей, был постоянно обкуренным.

В сентябре Саммер не вернулась. Озеро потемнело, из светло-голубого сделалось темно-серым, почти металлическим. Небо стало ниже, оно напоминало сеть, вместо рыбы наполненную дождем и электричеством. Кто-то запер дверь в комнату сестры, но по средам приходила уборщица, пылесосила и тщательно вытирала пыль с коллекции кристаллов и засушенных роз, над которыми висели пришпиленные кнопками фотографии — сестра в окружении подружек; все в облегающих платьях, смеются. На некоторых снимках волосы лезли им в глаза. Как-то утром я открыл дверь и пошел босиком по бежевому ковру. Посмотрел на кровать под покрывалом в цветочек — в центре она немного просела; комнату заливал нестерпимый свет, и мне казалось, что все вокруг поскрипывает от чистоты. Я снял со стены одну фотографию и сжал кнопку в руке, ощутив колкий поцелуй; на снимке были Саммер с Джил, они стояли в обнимку, смотрели в объектив, щурились.

Я спрятал карточку в тетрадь по литературе, а потом, с ощущением беды, — прошли месяцы или годы — пролистал ее. Так и оказалось — снимок исчез, испарился, как и все остальное.

Я встаю с кровати, иду сквозь темноту комнаты, чуть ли не натыкаясь на коробки, которые так и не удосужился разобрать, — я уже и не помню, что в них. Ногам сухо, но в раковине от сырости испортилась эмаль. Я изо всех сил закручиваю кран и смеюсь — знаете, коротким смешком, похожим на лай. Теперь я смеюсь только так.