Самои

В последнее время ходил Иван сам не свой. Отвык с военных лет подчиняться кому-либо, кроме своей жены, конечно, а теперь куда не плюнь — везде начальство: то звеньевой, то бригадир, то член правления, то сам председатель иль его сродственник или дружок. И каждый норовит шпынуть Ивана. Сам большой любитель подшутить и посмеяться незлобиво, теперь он стал объектом постоянных насмешек. Затаился Иван, озлобился, стал проделки разные проделывать, как Егорка, исподтишка. И смеялся над ними, как демон ада, укрывшись от людских глаз.

Возвращаясь домой из лесу, увидел на берегу озера одёжку и берданку Якова Ивановича Малютина и самого старика, в чём мать родила пробиравшегося через ряску к подстреляной утке. Прежний Иван лягушку бы в портки засунул, рубашку ли узлом завязал иль, спрятавшись в кустах, медведем зарычал. Вот умора бы была посмотреть, как старый охотник нагишом стрекача задаст. Теперешний Иван собрал Дулино барахло, отнёс домой, бросил в бане да и забыл напрочь. Невдомёк ему, что пуще смерти боялся Яков Иванович срамного позора, которого всё-таки не избежал, видимо, под старость. Забился голый старик в камыши, всё ждал — посмеются злые люди да и отдадут его одёжку. Но проходили час за часом, а пусто на берегу. Комары и пиявки облепили худое тело, холодит ноги илистое дно. Видно смертушка пришла, да такая подлая и постыдная, что сами собой бегут по щекам слёзы. Горько на душе Дулиной. Жил в грязи и помирает в болоте. Всю жизнь свою припомнил. Какие у него были радости? Кто его утешал? Кто добрый совет давал? Кто доброе слово сказал? Кто обогрел, защитил, приютил? Кому было дело до него, сироты? Жену давно схоронил, а детям разве нужен? Кто о нём вспомнит? И на все вопросы сам отвечал — никто, никто, никто…. Да и винить-то некого — просто жизнь не задалась. Вот и смерть какая-то несуразная, неполюдски умирать приходится. Эх, ма!..

Дрожит старик от холода и обиды, и время идёт. Вот уж стадо на хутор пригнали. Яков Иванович Богу начал жаловаться. В избёнке у него темно, тесно, повернуться негде, ни солнечный луч туда не заглянет, ни добрый гость. И живёт он в этой развалюхе один-одинёшенек, измождённый годами, хворями, никому не нужный и всеми забытый, и ждёт, когда смерть освободит его тело от земных тягот. А оно вон как получилось. Горько, ох, горько…

Горевал он так, горевал, забываться уж стал, то есть притупились все боли и холод, одолевающие тело, а тут и смеркаться стало. Впотьмах огородами под лай собак пробрался Яков Иванович домой, завалился на лежанку. Всё мечтал согреться, да некому печку затопить. А к полуночи раздались в его ушах предсмертные шёпоты, разлились по всему телу неземная лёгкость и сладостная истома. Нашли его с блаженной улыбкой на исхудавшем лице. Крестились бабы: "Прямиком в рай отлетела душа божья…"

Какое же горе топил на дне стакана Борис Извеков? Несчастной была его любовь. Будто ненароком наделила его судьба девицей-красавицей, да всё не впрок. Горда, своевольна оказалась. Не желаю, говорит, жить с твоей матерью под одной крышей, хочу отдельно, своим домом, своим хозяйством править. Ну, как же Борису бросить родную мать, вскормившую его, воспитавшую, из мёртвых его поднявшую после тяжёлого ранения? Да и где взять деньги и силы на этот распроклятый дом? Так и не сошлись, не слюбились. А на днях Санька заявила, что просватал её райкомовский инструктор Андрей Масленников, к себе в Увелку зовёт жить. Только даёт она Борису последний случай спасти их любовь — бросай, говорит мать, едем вдвоём счастье на стороне искать. Вот и смалодушничал он, напился, чтобы в петлю с горя не залезть. Вот она, правда жизни! Любит он двух женщин, а они так просто ненавидят друг друга и за версту обходят, как прокажённые. А как уедет Саша с хутора, что у него останется?

Перед домом Агаповых долго стояла запряжённая телега: грузили Санькины пожитки, потом прощались, сидели на дорожку. Егорка, набегавшись, примчался домой, притих. Жалко — любимая сестра уезжает. И мать, Наталья Тимофеевна, горюет: не по-людски — без сватов, без свадьбы — куда поехала? Наконец расстались. Иван Духонин торопил: вызвался везти, а время не терпит. Но у ворот Извековых остановился, отвернулся хмурый, готовый ждать. Санька попросила тихо:

— Сбегай, братик, позови. Скажу кой-чего…

Не хочется Егорке в этот дом входить. Но не Варвары, не досчитавшейся своих "огурчиков", боится он. Стыдно за сестру и противно на Бориса смотреть: он-то знает, в каком тот состоянии.

Всё-таки вошёл. Борис за столом, его мать, отвернувшись, посуду моет до того тихо, что и звука не слышно. Должно быть, серчает на пьяного сына.

— Слышь, невеста твоя уезжает, — грубовато сказал с порога, поминая неудачливое Борисово сватовство. — Выдь — поговорить хочет.

Варвара даже не обернулась, только плечом дёрнула. Борис слушал эти слова, и сердце его разрывалось на части. За что? Чем он заслужил такую горькую участь? Когда учился в университете и потом, когда учительствовал в приволжском городке, мечтал сеять в детских умах разумное, доброе, вечное. Для осуществления этой мечты взялся за винтовку и добровольцем ушёл на фронт, устанавливать новую власть. Командовал ротой, был ранен — ничего себе не просил. Так неужто не заслужил он в жизни хоть малой толики счастья? Как же она может поступать так с ним? Ведь говорила: люблю навек. И счастье их было так возможно, но не сложилось.

— Ну, как хочешь, — сказал, потоптавшись, посланец и прикрыл за собой дверь.

Борис сжался, как пружина, готовый выскочить из-за стола. Варвара Фёдоровна всхлипнула:

— Иди, иди, бросай мать…. Так мне и надо!

Пружина звенькнула бутылкой о стакан и сломалась.

Наталья Тимофеевна усмотрела знакомую телегу у Извекова двора, стала выговаривать Нюрке:

— Ни тот, ни этот не мужики. Разве так женихаются? Меня Кузьма Васильевич сватать приехал, помню, на тройке с дружками да со сватами. Родители всполошились, не знают, где гостей усадить, чем угостить. Прибежали тётки со всех сторон, да кумы, да сестрицы — всем лестно на жениха посмотреть. А Васильич хоть и важный сидит, а всё ему круто надо — не привык копаться да церемонится. Не успели сговориться, а он уж командует:

— Какие Покрова, через неделю приеду, чтоб готова была….

Мама расстроилась:

— Что скоро так — будто позор прикрываете….

Уехала Санька, так и не дождавшись Бориса. А когда стих за окном тележный скрип, разрыдался Извеков. Рассказал он матери всё, что на душе было. Варвара Фёдоровна слушает его, гладит по голове и жалеет.

В Увелку ехали — ночевали в Рождественке у знакомых. В обратный путь тронулись, Иван сказал Егорке:

— Не барин, в телеге поспишь, а мне не привыкать….

И ехали без остановок ночь напролёт. День начал заниматься: заалел восток, а потом будто огнём на облака брызнуло. Засверкала роса, проснулись птицы, засвистели суслики, в высоких травах будто шёпот пошёл. Где-то вдалеке колокол солнце приветствует — должно быть, в Петровке, ближе негде. Ездоки приободрились. Егорка дремал, убаюканный ночной дорогой, просыпался, а Иван всё говорил и говорил, его как прорвало — всех помянул. Теперь до Бориса Извекова добрался:

— …Одно могу прибавить: на его месте я не только бы жизнью не дорожил, а за благо бы смерть для себя почитал. И ты над этими моими словами подумай. Ну, что за жизнь у него, хромоного — ни жены, ни друзей, целый день с мамочкою своей милуется. Гляди, и родят чего-нибудь. Впрочем, мал ты ещё для таких разговоров. Мал ты ещё, Кузьмич, для мужского разговору, — и потрепал мальчишку по вихрам.

Опять вспомнил Фёдора:

— Вот брат твой, коренной уральский мужик, в строгости, но и в сытости взрощенный, теперь по какому-то горькому недоразумению без своего угла остался…. В лоск мужика разорили.

Об Авдее Кутепове сказал:

— Вилы тебе в брюхо — вот твои права. В колхоз силком загнал. Теперь у меня ни лишних мыслей, ни лишних чувств, ни лишней совести — ничего такого не осталось. Да не один я такой, все бают: в колхозе жить да не воровать, значит не жить, а существовать. Изворотами люди живут, и я, стало быть. Авдюшка говорит: порядок через строгость приходит. Вот как начнут садить у тюрьмы — народ и присмиреет. А я мекаю: двух смертей не бывает, а одна искони за плечами ходит. Вот её и надо бояться.

Егорке нравилась Иванова болтовня, да и сон потихоньку растворился в ярких бликах нарождающегося дня.

— … Шибко мне, Егорка, в солдатах служить нравилось. Дождь ли солнце — брюхо набил и лежи позёвывай. Начальство суетится, так ему положено. Разве кто вгорячах крикнет:

— Ишь, паскуда, хлебало раззявил!

Ну, да ведь там без того нельзя, чтобы кто-либо паскудой не обозвал, на то она и армия. Зато теперь…. Слышь ты, вчерась в райкоме-то два мужика гуторят:

— Где мне, Иван Иваныч. О двух головах я что ли? Вот если б вы…