Самои
Шрифт:
А Саблин продолжает:
— Умная и поёт красиво: голос богатый. Среди подруг самая скромная. Подчинился я её характеру. Гуляем вечерами и молчим. То она погладит мою шевелюру, то я её волосы. Сядем. Лицо её сияет, и у меня на сердце так ладно и солнечно.
Егорке помнится и другой отзыв о сестре деревенских парней:
— Норов у девки похлеще кобылиного: обнять не даётся, но красивая.
Сама Нюрка как-то говорила об Алексее:
— Противься, протестуй — не отбояришься. Ужасть, какой добрый, но настырный. На работе — заводной. Мужики смеются: "Ему в сапоги кто-то угольев подсыпал, стоять — жгутся, бежать — ничё".
— Дурёха, — говорила
Хороший мужик, думает Егорка, искоса поглядывая на говорящего Алексея.
Глухая осенняя ночь. Темнотища за костром, будто всю землю распахали. Фёдор любопытничает:
— Ты после службы в МТС вернёшься иль в колхоз?
— В колхоз зовут, — отвечал Саблин, — да не пойду. Тяжело там: стремишься работать, а всё невпрок.
— Да, год от году не легче…
— Что и говорить, тяжеловато в деревне. Говорят, Ленин мало пожил, невыдюжил здоровьем-то. А всё равно, пока правил, по деревням, по заводам ездил, глядел, как трудовой люд живёт, советовал и не ошибался никогда. Надо бы и нынче так-то…
Фёдор, помолчав, спросил:
— Так ты Михайловский?
— Тамошний. Мать у меня лется умерла. Одна жила. Колхоз избу к рукам прибрал. Говорят: не вернёшься — не видать, как своих ушей. Дак я начальству доложил, в штабе говорят, не законно так-то с красноармейцем. Обещали пособить, дать делу законный оборот. Замполит у нас толковый, не смотри, что хохол. Скажет, так скажет, будто из железа слова куёт.
— Нам похвастать нечем, — Фёдор головой покачал. — Всяк начальник — шкура воровская. Всё ждём перемен: сажают их, сажают, а ни черта не меняется. Народ ещё во что-то верит, а время-то идёт…
Как укладываться стали, вспомнили про Егорку.
— Тебе бы на курсы трактористов поступить: молодых берут. А в МТС лучше: порядок, да и при любом недороде механизатор без хлеба не останется.
— Самочинных не берут, направление надо из колхоза или МТС, — подал голос Фёдор из-под телеги, где накошенной травой выстилал лежанку.
— Надо, — подтвердил Саблин. — Я ведь от колхоза учился. Вступать придётся.
— Подумаем, — отозвался Фёдор.
Затушив цигарки, улеглись, но долго ещё ворочались, шурша травой, переговаривались в темноте. Егорка в мыслях уж на тракторе накатался, огород хозяйским взглядом оглядел: что выкопал, что до морозов подождёт, потом на село перекинулся. Осенью природа блекнет, а деревня веселеет. Начинаются вечёрки: с песнями, шутками, байками разными. Девки приходят с рукоделием, а парни пьют самогон. Свадьбы по осени чаще играют. То на детях, то на взрослых появляются обновки. Сквозь дремоту долетают обрывки разговора:
— … узнала меня, да как заголосит.
О ком это Лёнька? Не выяснив, уснул. А мужчины слово за слово опять вышли на больную тему, и сна как не бывало.
— Спору нет, Фёдор, деревня надорвалась: ни с того, ни с сего народ не попрёт в города. Думаю, правительство тоже мозгует: что и как. Поймут и там, что нельзя обойтись, чтоб не переменилось отношение к крестьянину. Он прежде всего человек, а уж потом создатель продуктов. Часть наша в городе стоит, вижу я, как горожане живут — все удобства и удовольствия. Чем же они лучше селян-то? Нет, должно что-то в жизни перемениться. Точно!
Фёдор с тоской:
— Не ждала матушка деревня русская, что явится к ней суженый — ряженый, клятый — неумятый, колхоз этот…
И ответ Алексея,
предваренный вздохом:— До смерти опостылил.
— Эх вы, Ерепенькины детки… Мы-то хоть пожили в единоличестве, что вам достанется?
— Жить, что ж ещё.
По тону Алексея не понять, то ли он согласен с собеседником о безысходности теперешнего существования, то ли видит свой новый и светлый путь в жизни, неведомый Фёдору.
Вскоре солдат примолк, засопел, и остался Фёдор наедине со своими мыслями. Мать просила приглядеться к Нюркиному избраннику. Вот и зазвал его Фёдор на охоту, чтоб в непринужденной беседе на лоне природы заглянуть ему в душу. Заглянул. Вроде не испоганена. Да что говорить, не против такого зятя Фёдор, совсем не против, лишь бы Нюрка не оплошала.
Егорка высунулся из-под телеги, навстречу насмешливый братов голос:
— Поспать-то мог бы и дома остаться, мы уж отзоревали.
Фёдор не шутил: на телеге грудою лежали битые косачи — сизогрудые, серпохвостые, толстоклювые. Сколько их — десять, двадцать? Проспать такую охоту! Обидно Егорке, хоть реви. Надулся на брата, буркнул:
— Могли бы и разбудить.
Домой ехали, Егорка супился, а старшие всё говорят, говорят, не наговорятся.
— В Михайловке у меня дед остался. В хибарке живёт, рядом зять отстроился. В прошлом увольнении заглянул: родней-то более никого. Иду, в домишке свет желтеет, будто ласкает. Всегда на сердце становится лучше, когда в темноте горит то окно, куда идёшь. За полночь уже, чего не спит старый? Гостя принимает иль занедужилось? Иль дратву сучит да варом надраивает? Эх, дед, дед, старый ты стал. А ведь, сколько ты за жизнь трудов крестьянских переделал, скотины вырастил да в дело пустил, пашни вспахал, хлебов сжал да обмолотил, трав скосил да сена заскирдовал. Если б можно было проследить твои следы по земле, не раз, наверное, вокруг неё оббежал. Если б можно было обмерить всё, что подняли твои руки да вынесли плечи, целая гора получилась. Ты не просто жил небо коптил, душу свою вкладывал в каждое дело. А теперь стоит подумать о тебе, и я вижу, как мельтешишь ты по двору коротенькими шажками зимой и летом в стареньких пимах, как висит на твоих осевших плечах замызганный ватник, как болтается подле уха завязка твоей старенькой шапки. Что нажил ты кроме детей да мозолей? На что здоровье и жизнь всю потратил?
Алексей умолк, переводя дыхание. Красиво рассказывал. Фёдор заслушался, даже Егоркино горе полегчало.
— Стучу. На стук — сухое: туп — туп голыми пятками. Дед, на нём исподнее.
— Заходи, сынок.
Все для него сынки, кто моложе. Поначалу я думал, он забываться стал, но потом вижу — знает, чей я сын, и мать, дочь свою, помнит.
— Ты никак из армии бегом ходишь? — спрашивает и корит. — Дезертирство — самый большой грех. Убежал, дак и всей родне твоей позор. Чтобы в роду такие были — не упомню.
Объясняю — хорошо, мол, служу да и близко от дома, на выходные пускают. Есть которые из Белоруссии, те по городу и обратно.
— Паужинать, поди, хочешь? Маненько попотчую. Чаёк, картоха в мундирах — замори червячка.
Смотрю, несёт дед на стол деревянную чашку, в которой круглится картофель, аппетитно так белеет из трещин разваром, хлеба ржаного, самопёка. Чай пил дед из жестяной кружки и мне такую же поставил. И сахар у него был, правда, с керосиновым духом.
— Угощайся, Лёнька, без стеснения. Я с сахарком подбился. Не обессудь, привык хлебушек в сахарок макать…