Самокрутка

Ей казалось, что она видела страшный сон и что она ещё не совсем проснулась... Но вот!.. Проснётся!.. Сейчас!.. И всё это ужасное, дикое, томящее душу исчезнет как дым!..

Разумеется, княжна тотчас же передала всё своей Солёнушке.

Мамка сначала не поверила, затем решила, что эта дело нечисто... Что князь известный "загадчик» и в этом неожиданном решении участи любимой единственной дочери тоже "себе на уме".

Не имея однако возможности найти какое-либо объясненье поступка князя — Солёнушка порешила, что если Артамон Алексеевич действительно желает выдать замуж дочь за сенатора, дурного и старого — то он рехнулся.

От этого объяснения было не легче! А между тем облегченье было необходимо — и княжне, и её мамке.

И на другой день Солёнушка рано вышла из дому, чтобы узнать судьбу своего детища. Она отправилась к знаменитой во всей Москве колдунье-гадалке, которая уже лет тридцать предсказывала судьбу москвичей, от бояр и вельмож до простых дворовых холопов.

Для дома князя, когда-то, той же, ещё молодой татарке, Малиэ — гадалка предсказала смерть больной княгини Лубянской, матери Анюты. В другой раз она обращалась к этой женщине по случаю крупной кражи в доме — и тоже удачно. Колдунья сказала, что ни вора, ни денег не найдут, что после и оправдалось. На этот раз гадалка таких "страстей" напророчила Солёнушке, что мамка вернулась домой, как из бани, пунцовая и ошалевшая.

Гадалка предсказала женщине в скором времени неожиданную свадьбу в семье её, но хуже похорон, и одновременно несколько покойников в доме. А затем лицам близким для гадающей большую беду — острог и чуть не Сибирь... А уже после всего этого ужаса, всё кончилось благополучно. Солёнушка была поражена как громом.

Если гадалка, не знающая её в лицо, увидала в лоханке с простой водой, куда опустила несколько углей, — свадьбу в доме и не весёлую, т. е. настоящее — то очевидно она равно могла увидеть и будущее.

Мамка, конечно, ни слова не проронила княжне об этом гаданьи.

ХXVI

Москва зашумела сильнее, разукрасилась и ликовала. 13-го сентября совершился торжественный въезд императрицы из села Петровского в город, и присутствие государыни в Кремле, казалось, ещё более оживило все улицы Белокаменной. Народ, собравшийся из окрестностей столицы, ради лицезрения новой императрицы, днём сновал по городу и запружал улицы и переулки, а ночью, не имея, конечно, ночлега и пристанища, располагался спать кучами на площадках и лужайках под открытом небом. Иногда, кой-где, эти московские гости, пробираемые в тёмную сентябрьскую ночь осенним морозцем, раскладывали костры и жались в повалку вокруг пылающих и тлеющих головней. Москвичи косились на эти костры, в особенности когда ночь бывала ветряная, и ворчали:

— Сожгут нас эти деревенщики!

Но делать было нечего. Начальство не вступалось в дело. Полицеймейстер приказал советовать "гостям», чтобы они преимущественно располагались на сон грядущий по лужайкам на окраинах Москвы и в Земляном городе, а не в Белом, да чтобы костры делали поменьше.

На жалобы обывателей, начальство отвечало, что "авось", Бог милостив, не заморозить же пришлый народ, не имеющий крова.

Московские богачи-хлебосолы, которых было не мало, широко растворили двери своих палат. Обеды, ужины, балы и всякие затеи чередовались. Дней не хватало и часов не хватало. Иной питерский сановник при всём желании никого не обидеть — всё-таки не мог в один день или вечер попасть во все дома, куда его приглашали.

Всюду, на всех пирах и балах, шли одни и те же беседы и только об предстоящем короновании, и при этом три вопроса являлись главными — не сходили с уст как питерских гостей, так и московских бояр. Будет ли учреждён верховный императорский совет; будут ли возвращены духовенству отобранные Петром Фёдорычем вотчины и будет ли генеральс-адъютант государыни вместе с братьями возведён в графское достоинство? Этими тремя вопросами исчерпывались все беседы, споры, толки и пересуды и москвичей, и питерцев.

Но к этим вопросам, обсуждавшимся громко, присоединялся ещё один вопрос, жгучий, животрепещущий, огромного значения для государства, который служил темой таинственных разговоров, глаз на глаз, шёпотом и с опаской.

В Москве упорно стали ходить слухи, о которых и помину не было в Петербурге, за все два месяца нового царствования. Молва в обществе тайком передавала всякий вздор.

Однако лица, более близкие ко двору и царице, называли эти все слухи московской сплетней и смеялись.

Повсюду слышались толки и пересуды.

Повсюду равно шло и веселье.

Только в доме князя Лубянского, как бы у опального боярина или у строптивого вельможи, злобствующего, было тихо, уныло и даже темно сравнительно с сотнями огней, блиставшими повсюду. Близкие люди, заглянув к князю, недоумевали и ворчали, уезжая.

— Что-то неладно у Артамона Алексеича! Век этот человек загадки загадывает своим приятелям. Тут Москва ходуном ходит, а у него будто на смех, подумаешь, хворые в доме или беда какая...

В доме князя, действительно, была если не беда, то смута всеобщая, полная, невылазная. От самого владетеля палат и от его дочери, до последнего дворового человека — все ходили, как в угаре, косо поглядывали, угрюмо переговаривались и перешёптывались. И все чуяли, что в доме что-то неладно. Вот, вот, ахнет и свалится на всех такое, что ложись и помирай.

Князь и княжна знали в чём дело. Отец дал дочери неделю на обсужденье своего предложения на счёт сватовства сенатора.

Три дня княжна почти не выходила из своей спальни, сказывалась больной. Она появлялась только к столу, сидела и кушала молча, почти не подымая ни на кого глаз и положительно ни разу не глянув в лицо отца.

Князь ограничивался беседой с Настасьей Григорьевной, или с гостем, который случайно оставался обедать. Иногда князь пробовал шутить и балагурить и хотя голос его был неподдельно весел, но в шутках его чуялась принуждённость... Выходило всё нескладно, сказывалась цель "для отводу глаз». Гость, косясь на всех, тоже прикусывал язык и спешил после стола уехать, чувствуя, что он бельмом на глазу в доме, где "что-то деется", где смута и раздор.

Настасья Григорьевна первые дни приставала к княжне, не хворает ли она, выспрашивала князя и недоумевала. Её уверяли, что ничего нет важного, а просто князь с дочерью повздорили и дуются друг на дружку.

Одна Агаша по-прежнему беззаботно смеялась и бегала по большому дому, не замечая смуты.

Борис был в доме деда два раза; князь и его принимал особенно ласково, расспрашивал о делах по службе, о производстве. Княжна с ним не говорила и даже не глядела на него.

В первый же день Борис увидел и заметил всё, но спросить и узнать в чём дело — было некого. С княжной наедине ему не удавалось остаться. Мать и сестра не могли быть в помощь. Однако, явившись на другой день к обеду, Борис встретился с сенатором в кабинете князя и чутьём влюблённого сердцем, а не разумом, сразу всё понял. Или князь умышленно проговорился, или глаза его, ласково и любовно обращённые на сенатора, были слишком красноречивы, или сенатор обмолвился...