Самокрутка

Кажется, ничего не было сделано или сказано, а между тем Борис всё знал, догадался, встрепенулся сердцем, и... не испугался, не упал духом, а напротив, будто обрадовался.

Обрадовался близости развязки давнишних тяжёлых и запутанных обстоятельств.

Не говоря почти ни с кем ни о чём, жалуясь на головную боль и усталость, Борис пробыл в доме недолго и собрался домой.

Но вместо того, чтобы ехать на Плющиху — Борщёв зашёл в конюшню князя и кликнул Ахмета-Прохора.

— Ахмет! Мне сдаётся, беда пришла... — начал Борис взволнованным голосом, хотя ещё надеясь на опровержение своих подозрений.

— Да, Борис Ильич... Время терять нечего...

И Ахмет подробно передал Борщёву всё, что знал от мамки Солёнушки и следовательно от самой княжны.

— Я её не уступлю! — глухо выговорил Борщёв.

— А то как же! Мы так и порешили с мамушкой, — отозвался Ахмет. — Завтра утром я, ранним рано, буду у вашей милости и передам вам, как первое дело сделать, а потом уж и все другие дела.

— Какое первое?..

— Первое будет... Как вам с княжной глаз на глаз повидаться, да не на полчаса, а часа на четыре, чтобы всё толково переговорить и всё порешить, как действовать.

И Ахмет обещал Борщёву быть у него поутру уже с ответом на этот первый, трудный вопрос.

Когда Борщёв простился с князем, то он собирался уже выезжать со двора. Вообще за это время Артамон Алексеевич выезжал много и часто. Прежде Анюта всегда знала, где отец бывает, так как каждый вечер он подробно рассказывал дочери, кого видел и о чём беседовал. Теперь княжна, конечно, ничего не знала. Тем не менее, разъезды отца по городу были княжне известны чрез мамку, узнававшую всё от любимца князя, кучера, который, если и не сам всегда выезжал с барином — всё-таки знал, где князь бывает.

Княжну смущало то обстоятельство, что отец за последнее время был у митрополита Петербургского, Сеченова, и был два раза у Ивана Григорьевича Орлова, москвича, брата фаворита, с которым он и прежде был знаком, но часто не посещал. Эти визиты смущали княжну.

Она не могла объяснить себе таинственного смысла, который ей в этом казался, так как отец не мог поступать без цели.

XXVII

Борщёв вернулся домой озабоченный. За два дня перед тем, он перебрался на житьё в квартиру Шипова, от шуму и вечных сборищ в домике братьев Гурьевых,и теперь ему было удобнее. Он заметил, что товарищи немного обиделись на него за этот поступок и он раза, два заходил к ним, умышленно выбирая утренние часы, когда у Гурьевых никого не бывало.

Всю ночь Борису не спалось и рано утром он поднялся, нетерпеливо поглядывая на солнце, чтобы приблизительно знать, скоро ли придёт Ахметка.

Татарин сильно запоздал на этот раз, но зато явился весёлый и довольный. Один вид его оживил Борщёва.

— Простите, Борис Ильич. Княжна задержала. Все мы с ней чрез Прасковью переговаривались. Насилу мы её с мамкой уговорили. Но зато хорошия вести вам принёс.

— Какия же, Ахмет?

— Первое дело улажено! А уж бились мы, чтобы княжна согласье дала.

— Видеться со мной?

— Да-с. Не хотела.

— Что ты врёшь, разбойник! — воскликнул Борщёв.

— Ей Богу, не хотела. Ради обмана. Ведь обман нужен. Княжна всё хотела, чтобы вам видеться где в городе, либо у знакомых, либо на гуляньи. А нешто можна этак дело всякое рассудить. Нужен спокой.

— Ну, что же? Как же...

— А вот, изволите видеть... Будьте вы ныне в ночь около так полуночи, у нас.

— В полночь?

— Да-с. В самую темь. Да извольте свой мундир снять, а одеться по простому, в рубаху и кафтан.

— С ума ты сошёл, Ахмет!

— Так княжна приказала. Ваше дело ослушаться, коли не любо. Вот в простом платье в самую темь пожалуйте ко мне, прямо в каретный сарай, а там видно будет.

— Что?

— Видно будет, как вам пройти к княжне. Когда все улягутся — мы с вами проберёмся в дом и вы до утра всё рассудить и успеете — что делать.

— И это княжна... Она дала согласье на это, чтобы я ночью пробрался к ней?

— Вестимо. Не хотела сначала, да Прасковья её усовестила. Ведь вы не чужой человек. Не только бывали, а и живали у нас в доме, как свой барин.

Борщёв задумался... Сколько раз бывал он когда-то у Анюты на половине и засиживался поздно. И вдруг теперь приходилось пробираться к ней тайком, как чужому, среди ночи... Ему это было неприятно.

— А если меня кто увидит? — вымолвил он наконец.

— Коли кто из сенных девушек — прикажем молчать. Авось неделю язык за зубами подержат. Только вот что, Борис Ильич. Я в толк не возьму... Вы порешили совсем не уступать княжны энтому генералу? Или вас ещё думы разные одолевают?

— Конечно, не уступлю.

— Так чего же вы спрашиваете... Коли увидят, да узнают... Семь бед, один ответ. Дело это надо делать шибко.

— Да что делать-то, Ахмет? Как быть?

— А вот для того и надо вам с княжной повидаться, и всё это меж собой порешить. А мы ваши слуги. И я, и мамушка. За вас хоть головы положим.

Ахмет ушёл от Борщёва с ответом княжне, что в полночь, он, ряженый, будет у неё.

Борщёв тотчас же решил отправляться и доставать себе платье. Первый пришёл ему на ум Алексей Хрущёв, у которого, как деревенского жителя, должно было иметься простое русское платье. Кроме того, Хрущёв был единственный человек, которому Борщёв не боялся довериться.

"Офицеры же все зубоскалы, подумал он. Вообразят ни весть какую глупость и разболтают».

Борщёв собрался узнать у Петра Хрущёва об квартире его брата "рябчика", но на удачу нашёл его самого у Гурьевых. Он застал офицеров всё в тех же спорах и толках.

"Господи. Как не надоесть им всё тоже да тоже переливать!" — невольно подумал Борщёв.

Вызвав с собой на улицу Алексея Хрущёва, Борис повёл его по полям. Удаляясь от дома, он, несколько смущаясь, прямо спросил его: может ли он одолжить ему какой-нибудь простой кафтан, рубаху и шапку...

— Что такое! Теперь не святки, — рассмеялся Хрущёв.

— Нужно, голубчик.

— С удовольствием ссужу всем, чем могу, коли тебе скоморошествовать охота пришла. Однако ты...

И Хрущёв вдруг странно взглянул в глаза сержанта и запнулся. Лицо его стало тревожно.

— Знаешь что, братец, — выговорил он тише. — Я тебя мало знаю и давно не видался, но ты мне по сердцу пришёлся. Послушай доброго совета человека, к тебе расположенного... Брось!

— Что? — удивился Борщёв.

— Брось это дело, для которого простое платье просишь у меня. Мне ведь не жаль: Ты его не испортишь, не сносишь так, чтобы бросить... А вот голову как раз сносишь... Мне её и жаль. Ей Богу! Как брата Петра, так и тебя — жаль.