Самолёт на Кёльн. Рассказы

А вот тут-то и случилось несчастье, потому что охотник на жен оказался таким идиотом, что зарядил ружье пулей жакан. И эта пуля, по несчастному стечению обстоятельств, выбила кирпич, на котором держался стальной швеллер.

– Берегись, дорогой Канкрин, – крикнул Гаригозов.

– Берегись, дорогой Гаригозов, – крикнул Канкрин.

Но было уже поздно. Швеллер стал падать на Гаригозова и Канкрина. Они пытались разбежаться, но швеллер перебил им конечности: одному руку, а другому ногу.

Вот так иной раз кончаются нелепые споры. Теперь друзья тоже лежат в больнице и будут лежать там еще очень долго, потому что кости у них поломаны в двух и трех местах. Есть переломы открытые, а есть и закрытые.

Был и директор. Принес винограду и говорит:

– Вы что же это? Ну, поправляйтесь. – И ушел.

– Не везет же, черт. Он нам, наверное, денег не даст. Что мы будем делать? Неужели придется в контору опять долбиться? – сказал Гаригозов.

– Ну почему все неприятности падают на нас сверху, – философствовал Канкрин. – Вот ведь если бы балка лежала на земле, то она ведь не упала бы на нас.

– А зато ты мог, спеша, споткнуться и сломать себе ногу.

– А куда мне спешить? – возразил Канкрин. – Нога же у меня и так сломана.

И он был прав, наверное, а Гаригозов нет, а может быть, и наоборот. Черт их разберет, кто из них прав, а кто виноват. Черт их поймет, кто у них виновен, а кто невиновен. Просто вот приключилась такая история, и уж который день лежат бедные шабашники на койках, лениво рассматривая картины природы, находящейся за пыльным окном. Как солнце всходит утром и куда оно уходит вечером.

ТОРЧОК

Раздался тройной уверенный звонок. Гаригозов вскочил рывком и торжественно открыл дверь. На секунду его развеселая физиономия омрачилась, но он тут же взял себя в руки и захлопотал вокруг пришедшего участливой пчелкой.

– Сколько лет, столько и зим, – метко заметил его друг Канкрин, важно принимая ухаживания, снимая ондатровую шапку, разматывая мохеровый шарф.

– А я-то думаю, кто может быть? – радовался Гаригозов, увлекая друга на кухню, облагороженную светлым кафелем.

– Подожди, Витек, – осадил его Канкрин. – Мне ж хоть с хозяйкой дома для начала надо поздороваться.

Гаригозов скупо улыбнулся.

– Перебьешься, – сообщил он. – Хозяйка дома от меня ушедши – совсем и вон.

– Тю?! – удивился Канкрин, основательно размещаясь близ пластмассового кухонного столика. – С чего бы это?

– А с лыж, – пояснил Гаригозов. – С тех самых лыж.

– Бог памяти, бог памяти, – зачесал Канкрин в затылке. – Постой, да ведь это – прошлый год, когда ты на Сопке физиономией в березу въехал, а тебе потом бюллетень не оплатили?

– Эхе-хе, дружище ты мой, – качнулся Гаригозов. – Прошлый год есть прошлый год. Ближе бери. Помнишь, еще этот был, с музкомедии, скрипач – не скрипач, а ты потом говоришь: «Айда на лыжи, как будто я – швед».

– Погоди, погоди, какой такой швед? – мучился Канкрин.

– «Старка» – ноль пять, портвейн с аистом – ноль восемь два раза, «Рубину» ноль семьдесят пять – бессчетно, – перечислял Гаригозов.

– А-а! – озарило Канкрина. – Так это и не скрипач вовсе был, он в цирке билетером работает. И не я, не я, это он сказал: «Айдате на крышу. Будем там кружить под куполом города, как финны в лунном сиянье». Вишь, не швед, а финн. У меня память крепкая, я все помню.

– Ну, швед ли, финн, а только мне теперь все равно, – сказал Гаригозов.

– И что? Совсем ушла? – деликатно осведомился Канкрин.

– Сказала, что совсем. Это, говорит, выше моих моральных сил, потому что мог-де я упасть вниз и разбиться, как пол-литра. А она-де без пяти минут вдова…

– Тонкая натура! – не одобрил Канкрин. – Там же ограждение, куда падать?

И забормотал:

– Вот пол-литра, она точно могла. Дзынь – и пиши пропало. А только пол-литры у нас уже не было. Это я точно помню. Мы «Тройной» потом пили, я все помню.

Но Гаригозов не вслушивался. Он тем временем собирал на стол. Колбаски подрезал, сырку, достал печенье.

– Печенье курабье, – сказал он. – Ну, давай чай пить.

Канкрин дернулся и смолчал. Он даже сделал вид, что вовсе его это странное приглашение не касается.

Но когда Гаригозов и в самом деле принялся разливать по чашкам заварку, он не выдержал:

– Слушай, а погорячей это что же – ничего не будет?

– А чай горячий, – вроде бы ничего не понимал Гаригозов. – Чаек у нас исключительно горяченький, свеженький, индийский…

– Ты не виляй, ты знаешь, о чем я говорю, – сухо заметил Канкрин.

– А-а! Ба-а! Ты, наверное, это про спиртовые напитки? Да? А я-то думаю, про что это он? А он про спиртовые напитки. Ты ведь про спиртовые, да?

Канкрин напрягся.

– Да! – гордо выдохнул он. Да так выдохнул, что впору бы закусить от его крепкого дыхания.

– Вот с тех пор и не держим, как семейная жизнь ушла. Уже с неделю, – объяснил Гаригозов, строго глядя на приятеля.

– Ну, глупости-то, – свял тот.

И ковырнул пластмассовую столешницу крепким желтым ногтем.

– А ведь я те точно говорю, Сережа, – вдруг задушевно начал Гаригозов. – Я те точно говорю: ну ее совсем в болото! Утром башка трещит, рука играет – туфлю не завязать. В башку, как в рельсу, стучит, и все смекаешь, чего вчера наделал: мож, детсад поджег, а мож, еще чего хуже.

– Ну уж… детсад, – защищался Канкрин.

– Дак ведь и страшно кругозор сужается, Сережа! – прошептал Гаригозов. – Точно! Я заметил. Сужается в преломлении водочной бутылки. Знаешь, как на шарже рисуют: пьяница сидит в бутылке, и пробка запечатанная. Ну как тебя нарисовали, помнишь? Ты сидишь в бутылке, и пробка запечатанная. Помнишь?

– Да помню я, помню, чё пристал! – возмутился Канкрин.

– Вот и получается – смотришь через горлышко. Сидишь и смотришь. Понял?

– Понял я, понял!.. – вдруг нелепо вспыхнул Канкрин. Он поднялся, сунул Гаригозову руку и официально сказал на прощанье: – Все понял. Прощевай, покеда. Желаю счастливой новой жизни.

Но голос его дрожал от обиды.

– Как хочешь, Сережа, – грустно сказал Гаригозов. Но я действительно теперь стал другой. Только сейчас я, кажется, на самом деле живу. Дышу запахом хвои, читаю книгу. Позавчера был на концерте в музкомедии.