Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали

«Благо» — это частность и прихоть тирана. Зло, творимое им, тотально.

Уже в наши дни в рядах нераскаянных сталинистов сыскались такие, что утверждают: Сталин любил Булгакова. И даже спасал (эх, жаль, что не спас, власти, видать, не хватило) от травли. Понятно, от чьей именно. Список гонителей однообразен в одном, очень определенном смысле, и туда угодил по причине нестандартной фамилии, допустим, Владимир Блюм. Который выбрал себе псевдоним «Садко» не затем, чтобы скрыть свое инородческое происхождение и, что уж совсем досадно, был не Владимир Абрамович, даже не Владимир Ильич, а — Владимир Иванович. Да еще из дворян.

Что ж, не опустимся до того, чтобы с серьезным видом опровергать версию о сталинской любви к Булгакову. Но, как говорилось в главе «Самоубийца Эрдман», магия булгаковской независимости и духовной породистости действительно волновала плебея-вождя. Что было, то было.

И все-таки — не защитил, не спас. Сгоряча пообещал встретиться — и этого слова не захотел сдержать.

Да если бы (пойдем на безумный допуск) — если бы и любил…

«Они думают, власть — это мед, — размышлял Сталин»…

Цитирую искандеровский роман «Сандро из Чегема», главу «Пиры Валтасара». И дальше:

«Нет, власть — это невозможность никого любить, вот что такое власть. Человек может прожить свою жизнь, никого не любя, но он делается несчастным, если знает, что ему нельзя никого любить.

Вот я уже полюбил Глухого (то есть абхазского полувождя Лакобу. — Ст. Р.), и я знаю, что Берия его сожрет, но я не могу ему ничем помочь, потому что он мне нравится. Власть — это когда нельзя никого любить. Потому что не успеешь полюбить человека, как сразу же начинаешь ему доверять, но раз начал доверять, рано или поздно получишь нож в спину.

Да, да, я это знаю. И меня любили, и получали за это рано или поздно. Проклятая жизнь, проклятая природа человека! Если б можно было любить и не доверять одновременно. Но это невозможно».

Положим, это художественная проза, область вымысла-домысла, и кто поручится, что вложенные в сталинский мозг мысли — не вольная искандеровская фантазия? Но вот: Сталин «смотрел, стоял против меня и говорил, что „…пропащий я человек“. Никому я не верю. Я сам себе не верю».

Это Никита Хрущев вспоминает, как умеет, реального Сталина.

Вот оно как. «Мы так вам верили, товарищ Сталин…» — заклинает лауреат Сталинской премии. А давший премию говорит: «Сам себе не верю». И вполне мог бы сказать: «Власть — это когда нельзя никого любить».

Что есть чистая правда, подтвержденная далеко не одним Сталиным.

И это — власть? То, что соблазняет многих и многих? Если и да, то какая-то слишком ущербная, боязливая, до крайности необаятельная. Совсем не то, что абсолютное могущество Воланда.

Размышления о различных степенях власти и той свободы, которую она дает (или не дает) самому властителю, весьма занимали Булгакова. Он — дьявольскими устами своего Воланда — усмехался над самонадеянностью маленького начальника Берлиоза, убежденного, что ничто и никто свыше не управляет его судьбой. И больше того.

У Булгакова был даже замысел пьесы о том, что некий писатель случайно знакомится со «всесильным человеком», уверенным, «что ему все подвластно, что ему все возможно», — в частности, он способен осчастливить своим покровительством и писателя. И вдруг это всесилие — основанное, заметим, на дружбе со Сталиным — оказывается иллюзорным. В пьесе предполагалось появление самого Сталина, который лишал недавнего друга доверия. Затем, понятное дело, арест, и вот уже наш писатель оказывается в положении изгоя, обвиненного в дружбе с врагом народа.

Сюжет, что называется, жизненный.

Этой пьесы Булгаков не написал. Он написал «Батум», где Сталин — безупречный, идеальный герой.

Кто знает, возможно, и тот домашний капустник, где вождь ласкал своего друга Мишу и наказывал его обидчиков, был невольной прикидкой нового отношения к Сталину: он ведь и там приукрашен — особенно в сравнении с его истинной ролью в судьбе Булгакова. Но главное, уже был написан роман «Мастер и Маргарита», где Власть и Зло возведены на ступень наивысшую. Выше — не бывает. Туда, откуда им очень легко — и не только для слабых душ — выглядеть обаятельными. И Воланд не может иметь своим прототипом Иосифа Виссарионовича Сталина-Джугашвили прежде всего потому, что тот в сравнении с ним — жалкая уголовная сявка, только компрометирующая идею абсолютного зла, абсолютной власти, абсолютной свободы. Свободы — от всего на свете, начиная (да и заканчивая) человеком и человечностью!

Произведение, в котором автор с наибольшей полнотой реализует свой дар, — всегда победа и выход. Но победить можно и себя самого. Выйти — к собственной обреченности, к гибели. «Мастер и Маргарита» — такой выход, такая победа. Веселье романа — это веселье висельника. Обреченного.

Между прочим, и сама читательская судьба романа, который знают все поголовно, трагична по-своему.

Он стал массовым чтением, чем-то вроде блестящего многостраничного фельетона, где шуруют остроумные уголовники Бегемот и Коровьев — вроде Питерса с Таккером, «благородных жуликов» из О. Генри. Да еще во главе с загранично-лощеным, загадочным паханом или, скорей, крестным отцом мафиозного клана. И драма писателя, о которой он криком кричит, утонула и растворилась во всем этом.

Дело не новое. Так драма жизни тонула в дневнике Елены Сергеевны. Сама жизненная сила замечательной женщины старалась растворить драму в буднях — чтобы выжить. И вот если слова об аресте Бабеля всего лишь не прокомментированы (опасно!), то при другом подобном известии Елена Сергеевна поспешит отметить — для себя, для собственного душевного равновесия, — что этот «всегда производил мерзкое впечатление».

Словно и отвратительный Леопольд Авербах был расстрелян за то, что — сволочь.

Многие выжили, душевно спасаясь таким образом. Булгаков — не выжил.

То, что он написал «Батум», влившись в поток восхвалителей Сталина (и потерявшись в этом потоке: в пьесе нет и следа булгаковского великолепного дара), — это как бы поступок после смерти. И многочисленные записи в дневнике вдовы: как все, начиная с Немировича-Данченко, уверяют, будто «Батум» восхитителен, — даже не «регентовская работа». Не проделки Коровьева и кота, шутливо примерещившиеся Булгакову в какой-то путанице, допущенной его женою. Тут — та самая, рукотворная наша дьяволиада. Увенчанная и тем, что земное и жалкое воплощение дьявола, Сталин, оттолкнул драматурга, сдавшегося на его милость. Запретил пьесу.

Почему оттолкнул?

Существуют разные мнения, но не исключено: потому, что Булгаков потерял свою притягательную независимость. Тех, кто ему сдавался, вождь порою прощал. Но презирал.

В «Мастере и Маргарите» Иисус, Иешуа называет страшнейшим, непростительнейшим грехом трусость. (Именно это было маниакально вытравлено из текста романа при его первой публикации в журнале «Москва».) И пусть дневники и письма не зафиксировали мук совести при возникновении замысла «Батума» и в процессе работы над ним — только решение профессионала: надо наконец написать то, что непременно поставят. Пусть и среди друзей дома не было ни тени сомнения, одно ликование: вот ужо кончатся для Миши все беды!