Самый опасный человек Японии

— Видишь, как много достиг этот человек, — заметил Юкио. — Он будет стоять и молчать — и одним молчанием сбрасывать людей в ад. Ради такого можно и поподслушивать.

— Я всегда знал, что евреи — народ мстительный, — только и смог сказать Кимитакэ. — Дедушка рассказывал, что банкиры-евреи из Америки платили огромные деньги, чтобы мы могли воевать с Россией. Так они мстили за погромы. Но теперь, с приходом…

— Но директор школы — не еврей, а адмирал, — заметила девочка. — С чего бы ему тебе мстить?

— Русские не просто так говорят: близ царя — близ смерти.

— Но тебя же не к императору вызывают.

— То наш великий император, а это директор школы. Он меня каждый день видит.

— Может быть, он просто хочет открыть, кто он — злой гений деревенской тусовки, — внезапно предположил Юкио.

Кимитакэ вздрогнул, как от удара молнии. Потом медленно повернул к приятелю голову.

Тот продолжал смотреть перед собой как ни в чём не бывало. Только на тонких и бледных губах заиграла едва заметная улыбочка.

— Откуда ты это взял? — спросил Кимитакэ.

— Так, к слову пришлось.

— Я тебе про это не рассказывал!

— Не обязательно всё узнавать из рассказов. Иные вещи ты и сам способен увидеть.

— Но это случилось со мной во сне! И я этот сон никому не рассказывал…

— Я много где побывал, — отозвался Юкио и больше ничего не сказал.

Несмотря на все тревоги, настало время идти. И Кимитакэ ощущал это сильнее всех, буквально кожей.

И он зашагал к двухэтажному особняку из тёмного дерева. А по дороге почему-то вспомнил один странный разговор со своим легендарным дедушкой, отставным губернатором Сахалина.

Этот разговор был очень странный и произошёл, кажется, уже после того, как дедушка умер, трагически убитый смертоносным иероглифом. Поэтому Кимитакэ был уверен, что разговор случился во сне.

Кимитакэ был в своей комнате и рылся в ящиках своего собственного стола. Он вытаскивал какие-то длинные, исписанные иероглифами рулоны, которые видел первый раз в жизни. И только когда от этих рулонов стало не повернуться, Кимитакэ заметил, что дедушка стоит в дверях, в домашнем светлом кимоно в цветочек, и так и смотрит своими ехидными глазами.

— Представляешь, дедушка, китайцы до сих пор жгут благовония перед табличками жестоких императоров Цинь Шихуана и У-ди, — сообщил Кимитакэ. — Не то чтобы они их очень уважали или считали их правление счастливым. Но всё равно жгут. На всякий случай.

— Китайцы — народ понятливый, если их достаточно часто палкой бить, — с достоинством ответил дедушка и сверкнул хитрющими глазами. — Когда я писал в Академию, то мне нужно было придумать имена других исследователей. Ну я и взял китайские: Чжун Ши, Ли Гун и прочие. И ты представляешь — двадцать восемь ответили! Двадцать восемь!

Во сне это достижение покойного дедушки казалось чем-то очень серьёзным. Но сейчас, переворачивая эту сцену в голове и так и этак, Кимитакэ был вынужден признать, что не может в нём разглядеть ни малейшего смысла. Бессмысленные слова и бессмысленные действия. Как выразился один поэт из новых, это было не больше, чем игра в самолётики под кроватью.

Кимитакэ поднялся на крыльцо и постучал. Вокруг особняка не было ни души и не было слышно ни единого звука — казалось, вся столица просто вымерла. Только высоченное синее небо и изумрудная зелень душистой травы.

Кимитакэ позвонил и прислушался. Скрытый от глаз механизм прошуршал, и дверь отодвинулась.

Директор школы, как всегда, дожидался его в кабинете. Почему-то он был одет в свою старую адмиральскую форму.

На столе выстроились рисовые колобки с рыбным филе, а рядом — уже початая бутылка сухого красного вина из запасов наших героических подводников. Но выправка оставалась по-прежнему безукоризненной, а лицо непроницаемым — как это принято у всех высокопоставленных японцев.

Кто выдаст свои чувства, тот может выдать и свои мысли, а зная мысли, можно слишком многое с тобой сделать.

Кимитакэ немного успокоился. Его не ждал нагоняй — хотя, возможно, ожидало что-то похуже. Он сел к столу и невольно залюбовался, как билась алая струна о стеклянные бока пузатого бокала.

— Вы хотели у меня что-то спросить, — осведомился Кимитакэ, — или за что-то наказать?

— Я хотел уточнить у тебя насчёт человека, который будет выступать в нашей школе. Ты мог читать что-то из его сочинений.

— Я, если что, не очень знаком с его творчеством. Читал только пару статей. Я ведь не всё на свете читал!

— Это ничего не значит, — отмахнулся директор. — Я вот читал пару его книг — и убедился, что делать это было совершенно не обязательно. Там — бред. В них нет других достоинств, кроме авторского патриотизма.

— И чем же я могу вам помочь с таким выдающимся человеком?

— Ты мог слышать, что русский писатель Горький как-то объяснил, почему Ленин настолько велик. Нельзя сказать, что бесчисленные книги Ленина написаны интересно. Они крайне путаные и догматичные, полны отступлений для переругивания с какими-то забытыми публицистами, у которых непонятные русские или немецкие фамилии и ещё более непонятные марксистские идеи. Главными аргументами в сочинениях Ленина служат «Маркс утверждал, что» и «Энгельс пишет, что». В них нет даже благородного безумия, они не веселят, подобно книгам того же Окавы Сюмэя. Тем не менее учение Ленина охватило миллионы умов. Получается, дело было не в идеях, которые он излагал. Марксизм тут ни при чём: марксистов сейчас даже у нас больше, чем нужно. И то, что Ленин был революционером, ни при чём — Россия не первая и не последняя страна, где произошла революция, и уже во времена Достоевского в ней хватало революционеров. «Всё дело в том, что, — так пишет Горький, — Ленин исхитрился помешать людям жить привычной для них жизнью так сильно, как никто не смог до этого».

— Получается, это как бы Совершенномудрый Правитель из книги Лао-цзы — только наоборот? Этот сидит и распространяет силу дэ, а тот шумит и распространяет скандалы?

— Именно так.

— И поэтому вы думаете, Окава Сюмэй — тайный коммунист?

— Это невозможно, потому что Окава Сюмэй вообще не способен хоть что-нибудь скрыть. Он, напротив, — из тех, кто всю дурь на страницы вываливает. Он похож на Ленина тем, что поднимает шум, где бы ни появился. Шум и скандал — вот главная его политическая стратегия, а не коммунизм или даже какая-нибудь ультраправая идея. Я изучил его биографию — настоящую, не ту, что в конце книг печатают, — и обнаружил, что он придерживался этой стратегии даже в школьные годы. Поэтому, к сожалению, профессор Окава Сюмэй — заметный деятель нашего времени. Думаю, мало кто в стране согласен с его идеями. Я даже думаю, мало кто в стране способен понять его идеи — включая самого автора. Но очень многие, очень многие люди, включая членов правительства, считают, что в его идеях что-то есть, видят в них что-то себе близкое. А ещё — что у такого великого мыслителя должны быть десятки тысяч фанатичных последователей… Неудивительно, что за границей его боятся всё больше и считают главным идеологом нашей возрождённой Империи, автором самой идеи Восточноазиатской Сферы Совместного Процветания. Вот почему я должен спросить тебя, как крупного каллиграфа — причём каллиграфа, который следует путём древних и использует каллиграфию для магии, а не оформительства… Я хочу знать три вещи: может ли это ему навредить, может ли это его защитить и насколько он сам может знать про это магическое искусство?

— Скажу сразу — этой штукой можно убить. Я не хотел бы вмешивать в это полицию, потому что срок давно вышел и единственный эксперт — я сам… Но я уверен — дедушку убили именно с помощью каллиграфии. И убийц не найдут. Даже бывший губернатор ухитрился кому-то крепко насолить…

— А как теперь твой отец от этого защищается?

— Никак. Отец прекрасно понимает, что он слишком бесполезен, чтобы на него покушались.

— Как думаешь, профессор Окава Сюмэй достаточно бесполезен, чтобы не надо было делать ничего особенного?