Санкт-Петербург. Автобиография
Шрифт:
Обе стороны отстаивали свои интересы, обеим приходилось идти на компромисс...
Весь вопрос – в мере компромисса. Ее верхний передел, по-видимому, установлен на той отметке, когда компромисс переходит в беспринципность. Рокеры пошли на определенный компромисс при создании рок-клуба, согласившись петь со сцены только залитованные тексты. Но те из музыкантов, которые вообще перестали писать песни, не подлежащие литовке, или, более того, начали петь то, чего они не думают, пошли на беспринципность.
Другое дело, что литовка текстов в рок-клубе становилась с каждым годом все либеральнее, а с приходом в ЛМДСТ Нины Барановской, которой поручили это дело, превратилась почти в формальность. <...>
В первый для себя сезон в Ленинградском рок-клубе, когда РД начал ходить на концерты, ему было не очень уютно. Иногда настроение приходилось поднимать
Не следует понимать дело так, что все происходило в алкогольном чаду. И все же бухалово, как выражаются в этих кругах, занимало в путешествии рок-дилетанта определенное место, как бочонок с ромом, что везли с собою на борту искатели острова сокровищ у Стивенсона.
(Из статьи в «Авроре», 1983 год)
Я был приглашен на открытие сезона в Ленинградском рок-клубе.
У входа стояли толпа желающих и наряд милиции. Толпа у входа отличалась от обычной лишь тем, что в ней был повышенный процент людей экстравагантного вида – в широкополых шляпах, с длинными волосами, перехваченными лентой, в смелых одеждах.
Концерт состоял из выступления трех рок-групп, или трех «команд», как нынче принято выражаться. Я не привожу их названий лишь потому, что в мою задачу не входит критическая оценка творчества той или иной полупрофессиональной группы. Таких групп, насколько я понимаю, довольно много. На месте этих трех могли быть другие – чуть лучше или чуть хуже. Меня интересует то общее, что связывает восприятие этих коллективов и является характерными чертами явления.
Мне не хотелось бы выступать в роли душителя молодых дарований, тем более самодеятельных, тем не менее вынужден сказать, что концерт оставил безрадостное впечатление. Прежде всего, он был удручающе однообразен. Все вещи походили одна на другую. Сила звука, вокал на пределе возможностей голосовых связок, конвульсивные движения солистов – все заявляло о том, что со сцены говорится нечто важное, нечто значительное, нечто такое, без чего мир не может далее существовать. Только какие-то серьезные и даже экстраординарные причины могут заставить людей так напрягаться. Но что же они хотели мне сообщить? Каюсь, я не понял, ибо ритм начисто забивал мелодическую основу, а также слова песен, несмотря на то что их выкрикивали изо всех сил молодых легких.
Поначалу я решил, что все тексты исполняются на английском, и успокоился. Значит, в смысл вникать не надо. Но потом из хаоса стали вырываться отдельные русские слова. Обеспокоенный, я справился у соседей, на каком языке поют. Выяснилось, что на русском. Это повергло меня в сильнейшее изумление; я никак не мог взять в толк, зачем же сочинять тексты и исполнять их, если ничего не слышно?
Итак, музыки и слов не было, оставалось следить за световыми эффектами, одеждой и поведением музыкантов. Но этого ли они добивались? Ведь я по-прежнему видел по их лицам, что они хотят мне что-то сказать, хотят войти со мною в контакт, точно с космическим пришельцем, но у нас не только разные языки, а различная природа органов восприятия.
Они отчаянно сигналили мне инфразвуком, а мои уши могли воспринимать только ультразвук.
Впрочем, скоро я заметил, что сильно преувеличил потребность музыкантов в общении. Если бы это было так, неужели они не нашли бы способа донести до слушателя музыку и текст? У тех, кому есть что сказать, это обычно получается. Кощунственная мысль зародилась у меня: бешеная громкость и звуковой хаос нужны всем этим ребятам для того, чтобы снять все вопросы относительно содержания своих вещей. Не услышал – пеняй на себя! И то, что поначалу я принял за беспокойство, за самозабвенное желание докричаться до моей души, было просто самозабвением. Они выходили на сцену для того, чтобы забыться и, если получится, довести до забвения публику.
Они выходили на сцену «поторчать», если пользоваться молодежным жаргоном. К сведению непосвященных: слово это не имеет отношения к манере их пребывания на сцене. В некоторой степени значение его передает выражение «пребывать в прекрасном расположении духа».
Итак, на сцене пребывали в прекрасном расположении духа, много двигались и издавали звучание, в то время как в зале царило уныние. Зал не мог, да и не желал включаться в настроение артистов. Криво усмехались, вяло аплодировали, срывались в буфет. Ожидаемого мною воодушевления, доходящего до экстаза,
не наблюдалось.Очевидно, слушатели имели в виду другие, более высокие критерии исполнительского творчества.
Все это живо напоминало мне обстановку джазовых «джемсейшн» двадцатилетней давности. И мы так же придирчиво слушали «своих» музыкантов, поверяя их игру звучанием трубы Луи Армстронга, кларнета Бенни Гудмана, саксофона Чарли Паркера.
Один из «внешних атрибутов» ленинградского рока – безымянный кафетерий на углу Невского и Владимирского проспектов, почему-то получившая в обиходе название «Сайгон». Лидер группы «Атолл А» Леонид Сивоедов вспоминал о «Сайгоне» и рок-клубе:
Я помню наши периодические посиделки за кофе и вареным яйцом, в знаменитой в свое время пирожковой с неофициальным названием «Сайгон» на Невском проспекте. Споры о направлениях в музыке, беседы на извечные студенческие темы «Что появилось первое – курица или яйцо?». <...>
Сразу за Аничковым мостом на Невский проспект выходит известная всем ленинградским рокменам восьмидесятых годов улица имени Рубинштейна. Да, да, того самого композитора из «Великой могучей кучки». Именно на этой улице по странному стечению обстоятельств и находился ленинградский «Рок-клуб»... В настоящее время «Рок-клуб» питерцы несколько романтизируют, но не все, как говорят, «было гладко в доме Облонских».
Вступление в заветные ряды членов «Рок-клуба» сопровождалось некоторыми препятствиями. Для того чтобы стать членом «Рок-клуба», необходимо было написать заявление, стать кандидатом и только потом, после прослушивания выступления высокой комиссией, по ее вердикту кандидат становился членом «Рок-клуба».
Писатель С. И. Коровин составил панегирик «Сайгону».
Однако в отношении этого самого «Сайгона» не все еще доподлинно раскумекано. Никому, например, и по сей день не ясно, почему все городские и междугородные маршруты перемещения весьма многочисленных индивидов пролегали исключительно через перекресток Владимирского и Невского. К примеру, ежедневная дорога с Университетской набережной на Гаванскую улицу в те времена проходила именно через «Сайгон» и занимала часов восемь, тогда как на поездку в автобусе от Гаванской до факультета уходило минут двадцать – двадцать пять. И с Петроградской на Финбан некоторые тоже ехали часов по десять-двенадцать, а то и вовсе никуда не приезжали и через несколько суток – усталые, но довольные – возвращались домой, так и не собрав ни грибов, ни ягод и не проведав дорогую бабушку на даче в Каннельярви. Часто бывало, что дева, отправленная за картошкой где-нибудь в Купчине, обнаруживала себя через некоторое время не в зеленной лавке, не на базаре, а на известном углу, причем в такой час, что уже ничего, кроме водки, нигде не купишь ни за какие деньги. Или еще веселее было, когда, скажем, некто, спустившийся во двор на Декабристов с переполненным помойным ведром и заглянувший по дороге к мусорному баку на чашечку кофе в «Сайгон», вовсе никогда в тот дом не возвращался. Таких примеров не счесть. <...>
В те времена любой, прибывший хоть на Московский вокзал, хоть на Витебский, хоть на Варшавский, хоть на какой, чесал прямо в «Сайгон» (откуда они, интересно, о нем знали?) и там запросто объяснял ситуевину: мол, мы тут приехамши – разумеется, с гуманитарными целями – и мечтаем, кстати, найти человека по имени такому-то... (Мобильников тогда не изобрели еще, а автоматы все сплошь были раздолбанные – и куда деваться?) И им, как правило, отвечали: мол, такой-то обычно является после пяти. Или смеялись прямо в лицо: «Щас, будет он вам тут, когда в “Гастрите” пиво в двенадцать выкинули». Или еще как-нибудь в том же духе, потому что вокруг тоже были замечательные точки навроде «Колокольной», «Стремянной», «Зеркал», а уж оттуда прямого обратного хода не было – явное распитие тут всяко преследовалось тоталитарным режимом, и с этим делом надо было проводить время жизни в недальних окрестностях типа «Пале-Рояля», «Больнички» или любой парадной. Вот там-то и решались всякие творческие вопросы, потому что тут мигом загребут в упаковку...