Санта на замену: Тур извинений

— Уймись, парень, — рычит Гарольд и отталкивает ребёнка.

Купер падает на пол. Не сильно, но достаточно, чтобы в моей голове тут же зазвенел сигнал тревоги. Его нижняя губа начинает дрожать, глаза наполняются слезами.

А через мгновение Николас бросается по красной дорожке прямо к Гарольду и с размаху бьёт его кулаком по носу.

И, честное слово, я надеюсь, что он его сломал.

ГЛАВА 9

— Ай-ай-ай, больно! — жалуется Ник, а я, обняв его за плечи, осторожно прикладываю к его щеке пакет с замороженным горошком.

— Не будь таким неженкой, — бормочу, украдкой целуя его бородатую щёку с другой стороны.

Четыре удара, три свидетеля, два одобрительных жеста от Купера и один полицейский протокол спустя мы оказываемся в квартире Ника над книжным магазином. До полного комплекта не хватает только куропатки на грушевом дереве.

Я сижу на его мягком кожаном диване напротив него, изредка касаясь губами его синяка.

— Думаешь, могу взять выходной? — спрашивает он.

— А кто тогда будет раздавать подарки под Рождество?

— Бёрди Мэй, я не Санта, — сухо отвечает он.

Это замечание могло бы задеть, но нет. Потому что теперь я понимаю, что это совсем неважно.

— Знаю. Я имела в виду твоё пиво с мятой, — уточняю я, убирая пакет с горошком и глядя ему прямо в глаза.

Глубоко вдохнув, я выдыхаю и добавляю:

— Ты ведь понимаешь, что нравишься мне не из-за того, что похож на Санту?

— Нравлюсь? — в его глазах мелькает тёплая улыбка.

Мы обмениваемся короткими взглядами, его улыбка становится шире, проявляется ямочка, но синяк тут же напоминает о себе, и он болезненно морщится. Я аккуратно возвращаю горошек на место, чтобы охладить растущий синяк.

Ник прочищает горло, отклоняется назад и смотрит на меня серьёзно:

— Мне нужно кое-что сказать.

— Хорошо, говори, — соглашаюсь я с лёгкой улыбкой.

— Даже скорее… признаться, — уточняет он.

— Тогда зови меня отцом Бёрди. Хотя нет, это звучит неправильно, да? — смеюсь я, но тут же прикусываю губу, потому что он тоже улыбается, а это причиняет ему боль.

— Перестань, ты постоянно заставляешь меня улыбаться, — замечает он, потирая щёку. — Ты… ты словно излучаешь свет.

— Свет? — переспрашиваю я, чуть не смеясь.

— Тише, я сейчас начну говорить всякие банальности, — шутит он, а потом серьёзно продолжает: — Ты изменила мою жизнь двадцать лет назад. Я не шучу. Мне почти исполнилось восемнадцать. У меня ничего не было — только временные подработки, чтобы держаться на плаву. А потом появилась ты — маленькая девчонка, которой так нравилось Рождество. Одиннадцатилетняя, верящая в Санту.

— Не самое лучшее, чем можно гордиться, — смущённо признаюсь я.

— Но это было трогательно. Знаешь, я правда думаю, что ты была чем-то вроде рождественского чуда.

— Ну уж нет! — смеюсь я, качая головой.

— Именно так я это увидел. Как знак. Когда мне исполнилось восемнадцать, я решил всё изменить. Переехал сюда, выбрав это место случайно. Встретил свою бывшую жену. Некоторое время я был счастлив. Любил Рождество, с головой окунался в него. Организовывал парад накануне Рождества, популяризировал пиво с мятой, начал традицию снежных баталий…

— Это точно, — фыркаю я.

— Эй, — Ник смотрит на меня с улыбкой, которая тут же сменяется грустью. — А потом она меня оставила. И, хоть я перебирал в голове миллионы причин, я знал, почему всё так произошло. Всё началось с того, что я захотел детей, а она нет. Я её не торопил, но это стало той дверью, которую мы уже не могли закрыть. — Его губы дёргаются, будто он хочет улыбнуться, но не может. — А потом… потом случился этот дурацкий скандал на площади с этим… с этим Гарольдом.

— С этим Гарольдом, — эхом повторяю я.

— Я перестал участвовать в рождественских гуляниях, переехал в эту квартиру, отдалился от всех. И… мне жаль, что я свалил на тебя свои проблемы. Это не твоя вина, что я теперь так ненавижу Санту.

— Думаю, мы оба сыграли свою роль в этом обвинительном марафоне, — признаю я. — Знаешь, забавно… ты — финальная точка моего тура извинений.

— Правда? — спрашивает он, кладя руку мне на колено. Этот жест кажется таким естественным, будто именно там она всегда и должна была быть.

— Да, — отвечаю я, обнимая себя руками. — Я столько лет винила тебя во всех рождественских несчастьях. Ты был для меня каким-то призраком прошлого.

— Но что случилось, Бёрди Мэй? Что я сделал? — спрашивает он, нахмурившись.

Я закрываю глаза и выдыхаю.

— Ты сказал, что я буду ненавидеть Рождество. Вот и всё. Звучит глупо, правда? Но после твоих слов всё действительно изменилось. Тогда же мой папа… — мой голос прерывается. — Он погиб той ночью, когда мы с тобой встретились. Странная авария. Он хотел купить ещё подарков… — я усмехаюсь, но в этом смехе больше горечи. — Это так на него похоже. А мама… ну, мама… В общем, я всегда считала, что это как-то связано с тобой.

Ник ничего не отвечает, но, кажется, чувствует, что слова здесь излишни. Он осторожно прижимает лоб к моему, закрыв глаза. Я чувствую его ровное дыхание, а потом он целует меня в линию роста волос и тихо шепчет:

— Мне очень жаль, Бёрди Мэй.

Его голос звучит так искренне и глубоко, что мне становится легче, будто слова действительно могут унести часть груза.

— Спасибо, — тихо говорю я.

— А твоя мама? — осторожно спрашивает он.

— Она не успела в больницу. Конечно, в рождественских пробках она ничего не могла поделать, но… когда мы добрались, он уже был мёртв. Мы никогда не ссорились до той ночи, но после этого… казалось, мы не могли не ссориться. Это не её вина. Я понимаю это сейчас. Но она — нет. Для неё он всё ещё жив каждое Рождество. Каждый год она словно возвращается в тот дом в девяносто девятом и ждёт его. А теперь… теперь она почти ничего не помнит, но эту ночь забыть не может. И это тяжело.

Ненавижу, что вижу свою боль, отражённую в его взгляде. Ненавижу, что чувствую её внутри, хотя столько лет она спала.

— С тех пор я каждый год ненавижу Рождество, — говорю я, с трудом сдерживая дрожь в голосе. — Как ты и сказал, так и получилось.

— Значит, ты думала, что я тебя проклял?

— Да.

— Но… если ты ненавидишь Рождество, зачем тебе тогда Санты?

Я тяжело вздыхаю, невольно улыбаясь своей нелепости. Николас тоже улыбается, и от этого у меня в груди будто разливается тепло.