Сара Бернар. Несокрушимый смех

Время от времени (я уже об этом упоминала) я прогуливаюсь по Парижу и действительно вижу, что «дела плоти» – как мы в свое время говорили – оказывают такое влияние и взяли такую власть над Вашими современниками, каких в наше время и не предполагалось. Для женщин это было средством обмена: плоть на деньги; для романистов – способом размышлений; для одних – удовольствие, для других – тяжелая обязанность, но в любом случае тема частная (и потому не столь важная, но порождающая слухи в Париже).

Словом, это не было основой, материалом первостепенной важности, на котором выстраивалась наша личность. Благодарение Богу, нет, это было совсем не так! Полагаю, Фрейда, например, моя собственная жизнь сбила бы с толку. Нет! В ранней юности у меня был один любовник, его имя я Вам назову позже, а потом было еще множество других. Потому что я очень любила такой стиль отношений: меня это забавляло, мне это бесконечно нравилось, я находила, что мужчины бывают гораздо свободнее и словоохотливее в постели, чем где-либо еще; и честное слово, верность – не самая сильная моя сторона.

Ну и что? – скажете Вы. – Означает ли это неудачу? Вспомним недавних горизонталь и волокиту. О мужчине, который погуливает, говорят, что он волокита и до того любит любовь, что не в силах не изменять жене. О женщине, которая поступает точно так же, говорят, что она холодна. Поди тут разберись!

Я получала удовольствие со множеством красивейших мужчин и со множеством некрасивых тоже и при этом ни в малейшей степени не испытывала чувства неполноценности по отношению к супругам, познавшим лишь одного мужчину, как, впрочем, и чувства превосходства над ними; тьма любовников не внушала мне особой гордости, но будь у меня лишь один-единственный, я тоже не возгордилась бы. Во всяком случае, мое любопытство, моя фантазия, мои капризы всегда удовлетворялись, так же как и мое пристрастие к наслаждению. И это уже хорошо.

Меня ничуть не беспокоит, если Господь, люди и психиатры придут к согласию, объявив меня холодной. Как бы там ни было, ныне маленькая кучка костей, в которую я превратилась, напоминает о чем угодно, кроме любви! Не важно! Бренная плоть, когда-то окружавшая мои кости – эти маленькие бирюльки, сегодня такие чистые и гладкие, – эта бренная плоть была обожаема… и обожала быть таковой!

И все-таки! Все-таки! Что ни говори, теряя жизнь, многое теряешь…

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Я так и предполагала: это подтверждает и точность Вашей последней фразы, и все, что ей предшествовало. Я представляю себе Вас какой угодно, но неудовлетворенная женщина – это, конечно, не про Вас.

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Спасибо!

Вернемся к «Комеди Франсез».

Я поступила туда чудом. Во всех моих биографиях Вы прочтете эту сцену в трогательном пересказе, но главное, что тогда, помнится, меня охватила неописуемая ярость, самая страшная за всю мою жизнь.

В день конкурсного экзамена мать пригласила своего парикмахера, все утро он мучил мои волосы, распрямлял, потом завивал их, видно, он был наделен особым даром, если в мои восемнадцать лет сумел сделать из меня уродину вроде Горгоны! Потом на меня надели безобразное платье и в таком отвратительном виде отправили на конкурс. Я ощущала себя некрасивой и была именно таковой! А ощущая себя некрасивой – и будучи таковой, – я чувствовала, что навожу скуку, так оно и случилось с самого начала трагедийной сцены.

Я старалась изо всех сил, но играла так, как может играть женщина, которая ощущает себя некрасивой, и я потерпела полный провал. Что же касается комедии – это было чуть позже, когда я расчесала свои волосы, стала похожа скорее на амазонку, чем на Горгону, и немного пришла в себя, – так вот, что касается комедии, то я заняла второе место, первое досталось очаровательной, красивой девушке, игравшей Селимену с поразительным изяществом и глупостью, олицетворением коих она и была, потому ей досталась победа в этой роли.

Мне трудно было признать себя побежденной, но я смирилась, ибо эта прелестная особа, звавшаяся Мари Ллойд, пока ее поздравляли, а я изнывала от досады, шепнула мне:

– Это ведь ты должна была победить! А тебе не хочется пригласить меня на обед?

И по ее глазам я поняла, что у нее нет никого, с кем можно было бы поделиться своей радостью, отчего сердце мое наполнилось бесконечной жалостью, а последние остатки горечи как рукой сняло. С того дня мы очень подружились с Мари Ллойд.

Я не буду долго останавливаться на этом конкурсе, хотя мои биографы не поскупились на всевозможные подробности. Я не стану об этом распространяться, ибо там я провалилась, а я терпеть не могу вспоминать свои неудачи.

Скажу только, что я долго еще сердилась и на свою мать, и на весь белый свет, и, конечно же, на парикмахеров!

Тем не менее в «Комеди Франсез» я вошла через скрытую, не знаю от кого, дверь, зато знаю, кем открытую – моим преподавателем Камиллом Дусе. Он так просил за меня, столько хорошего говорил обо мне, что в конце концов дал мне шанс поработать во «Французском Театре». Причем, к величайшему моему удивлению, ибо после того ужасного обеда, где мне пришлось сносить сочувственные взгляды одних и насмешливые – других, пока Мари Ллойд мило беседовала со всеми, – после того обеда я со слезами на глазах ушла к себе в комнату и легла, мечтая умереть (желание умереть – одно из редко выполняемых на этой земле, вернее, оно исполняется один лишь раз… к счастью).

Проснувшись, я обнаружила на ночном столике записку от «моей милочки»: оказалось, герцог де Морни сообщил, что меня приняли в «Комеди Франсез». Сначала я ущипнула себя, пытаясь удостовериться, что это правда… Потом выглянула в окно: небо было черным. Да, оно было черным, но мне показалось, что оно усыпано звездами…

И тут я стала предаваться безумствам, свойственным тогдашнему моему возрасту. Я прыгала на кровати и сломала ее, одну за другой выпила три чашки шоколада, повредила мебель, держала длинную речь, обращенную к Пресвятой Деве, и приложилась к ее ногам, вскочила на пуховик, словом, наделав утром глупостей, вечером я валяла дурака. Но разве это имело значение! Меня приняли в «Комеди Франсез», жизнь начиналась…

На другой день я должна была отправиться в «Комеди» за своим контрактом и привезти его на подпись моей матери. Думаю, это был единственный раз, когда моя мать забыла, что в глазах света ее социальный успех отнюдь не был признаком респектабельности. В «Комеди» меня отправили в экстравагантном шелковом платье, тетя Розина предложила свой экипаж: великолепную коляску с превосходными лошадьми, более чем неуместную в моем возрасте… На всех присутствующих у входа в театр я произвела огромное впечатление, правда совсем не то, на которое рассчитывали мои родные, во всяком случае далеко не самое достойное впечатление. Понадобилось, чтобы оказавшийся там господин Дусе объяснил Бовалле, первому трагику, что экипаж принадлежит моей тетушке.