Сара Бернар. Несокрушимый смех

– Хорошо, я куплю, – надменно заявила я, покраснев, однако.

Вернувшись домой, я поведала матери плачевную историю с костюмом, и она тут же купила мне белую барежевую накидку, ниспадавшую великолепными складками. Прекрасный венок из роз и заказанные у хорошего сапожника котурны окончательно преобразили меня. Я чувствовала себя неотразимой, хотя и умирала от страха, придя на свой первый спектакль. Мой дебют пришелся на 1 сентября 1862 года.

Вторую половину дня я провела на улице Дюфо перед театральными афишами, не сводя глаз с афиши «Комеди Франсез», на которой значилось: «Дебют мадемуазель Сары Бернар». Наконец в пять часов с подгибающимися коленями я вошла в театр.

Я бесконечно долго одевалась и, глядя в зеркало, то нравилась себе, то нет. «Моей милочке» я казалась слишком бледной, а мадемуазель де Брабанде – чересчур красной. А когда я услышала предупреждение о том, что спектакль начинается, с головы до ног меня прошиб пот, то ли холодный, то ли горячий, я так и не поняла, если такое, конечно, возможно. Перед выходом на сцену у меня стучали зубы.

Занавес подняли. Я смотрела, как он устремляется во тьму, к колосникам, и не могла пошевелиться, завороженно глядя вверх. Занавес поднимался медленно, торжественно, и мне казалось, что это приоткрывается завеса, за которой скрыто мое будущее. Увидев, как он исчезает у меня на глазах, я испытала такое же пугающее головокружение, какое, верно, ощущают перед эпилептическим приступом при виде ускользающей действительности. Точно так же я видела свою ускользающую жизнь: по сути, моя жизнь заключалась в этих диковинных римских декорациях, в этом искусственном освещении и этих загримированных людях. Моя жизнь была там ! Настоящая моя жизнь, естественная, инстинктивная и бессознательная, была в этом тряпье и этой клееной фанере. Именно там она будет протекать. Кровь стучала у меня в висках, кроме этого звука я ничего больше не слышала. На сцену меня вытолкнул Дусе, глазами, руками я сразу стала искать опору. Увидев Агамемнона, я бросилась к нему! И с этой минуты никак не хотела отпускать его: мне надо было за кого-то держаться. Актер, игравший Агамемнона, в ярости тотчас бросился прочь, как, впрочем, и требовала его роль. Потом я увидела свою мать, Иокасту, и уцепилась за нее. Ей тоже удалось вырваться из рук обезумевшей дебютантки, но я последовала за ней, покинув сцену, и бегом поднялась к себе в гримерную. И хотите верьте, хотите нет, но я начала лихорадочно раздеваться! В это время вошла «моя милочка» и спросила, в своем ли я уме: я отыграла только первый акт, а их оставалось еще четыре!

Тут я почувствовала, что мне и впрямь грозит опасность, если я позволю своим нервам так распускаться. Я призвала на помощь всю свою волю и приказала себе образумиться, взять себя в руки. Не знаю как, но мне удалось укротить обезумевшего зверя, бушевавшего у меня внутри. Правда, я была совершенно невыразительна в этой роли, спокойная и какая-то отстраненная.

Это подтвердил и Сарсе [20] в своей статье: «Мадемуазель Бернар, дебютировавшая вчера в «Ифигении», – высокая, стройная девушка приятной наружности, особенно красиво было у нее лицо. Держится она хорошо и обладает безупречной дикцией. Это все, что можно сказать о ней в настоящий момент».

В самом деле, ничего другого сказать было нельзя. Я чувствовала, что он прав, и ничуть не возмутилась. То же самое было и со вторым моим спектаклем, в котором я играла роль Валерии, но в нем я, однако, пользовалась некоторым успехом. В третий раз я вышла на сцену «Комеди» в «Ученых женщинах». Вот что писал все тот же Сарсе: «Мадемуазель Бернар, исполнявшая роль Анриетты, была столь же красива и столь же невыразительна, как и прежде. Правда, окружавшие ее актеры были не многим лучше, чем она, а ведь у них за плечами большой сценический опыт; они сегодня такие, какой может стать мадемуазель Бернар лет через двадцать, если удержится в «Комеди Франсез». Сарсе скорее был судьей, нежели пророком, хотя я действительно там не удержалась. Но не по его вине, а из-за пустяка, по глупости. Одной из тех глупостей, которые могут лишь раз случайно решить судьбу людей, но которые слишком часто решали мою судьбу. Особенно если дела шли не очень хорошо и случай усугублял мое отчаяние.

Я пришла в «Комеди», чтобы остаться там навсегда. Я слышала, как крестный объяснял различные этапы моей будущей карьеры: «Первые пять лет малышка будет получать столько-то, потом столько-то, и наконец, по прошествии тридцати лет, она получит пай сосьетерки, и так далее».

Поэтому мне казалось, что моя судьба окончательно определилась, вернее, так казалось моему семейству. Лично я немного сомневалась, полагая, что все будет не так просто и может возникнуть какая-то помеха. На мой взгляд, было невозможно и даже ни с чем не сообразно, чтобы я следовала столь определенно начертанной и столь же определенно наводящей тоску линии. Это случилось в день рождения Мольера, когда, согласно традиции, все артисты Дома [21] должны были подходить с приветствием к бюсту гениального писателя. Я впервые принимала участие в такого рода церемонии. Моя младшая сестренка упросила меня взять ее с собой, и мы с огромным почтением смотрели на весь состав «Комеди Франсез», собравшийся в фойе.

Когда сообщили, что церемония начинается, все поспешили в «галерею бюстов». Я держала сестру за руку. Перед нами шествовала очень толстая и необычайно торжественная мадемуазель Натали, сосьетерка «Комеди» – старая, злющая, сварливая. Моя сестра Режина, опасаясь наступить на мантию одной актрисы, нечаянно встала на шлейф мадемуазель Натали. Та, резко обернувшись, с такой силой оттолкнула Режину, что она ударилась о колонну. Моя сестра вскрикнула и бросилась ко мне, ее хорошенькое личико было залито кровью. У меня перехватило дыхание и что-то подступило к горлу, и это был не смех.

– Вы злая и глупая! – воскликнула я, набрасываясь на мадемуазель Натали, и в ту самую минуту, когда она собиралась ответить, влепила ей пару пощечин.

Она тут же грохнулась в обморок, а вокруг – сутолока, возмущение, приглушенные смешки, удовлетворенная жажда мести и сострадание артистов к моей сестре, которая пролепетала, обращаясь ко мне:

– Клянусь, я не нарочно это сделала! Эта старая кляча начала лягаться из-за сущего пустяка!

Ибо моя сестренка, этот белокурый херувимчик, созданный, казалось, на зависть ангелам, эта поэтичная краса изъяснялась как извозчик (впрочем, с годами это ничуть не изменилось).

Ее пагубная шутка вызвала смех дружелюбно настроенного кружка и возмутила вражеский лагерь. А тем временем публика топала в зале ногами: мы задержались на двадцать минут.

Некоторые артисты обнимали меня – они терпеть не могли эту Натали, другие бросали на меня яростные взгляды: все-таки уважение к старшим считалось в «Комеди Франсез» обязательным. А я могла смеяться сколько угодно, но мое чутье предупреждало меня, что я дорого поплачусь за эту семейную выходку.

На следующий день я получила письмо из дирекции, в котором меня просили прийти в театр точно к часу. Утаив письмо от матери, я отправилась к директору, господину Тьерри, у которого было бледное, холодное лицо с красным носом, выдававшим злоупотребление кое-чем.

Он сделал мне строгий выговор, осудив мое неповиновение дисциплине, отсутствие у меня должного уважения, мое скандальное поведение и тому подобное. А под конец велел мне попросить прощения у мадемуазель Натали.

– Я пригласил ее, – сказал он. – Вы принесете свои извинения в присутствии трех сосьетеров из комитета. Если она согласится простить вас, комитет примет решение, наложить ли на вас штраф или расторгнуть с вами контракт.

С минуту я молча смотрела на него. Моему воображению уже рисовалось самое худшее: я видела мать в слезах, ухмыляющегося крестного, торжествующую тетю с ее неизменным «Какой ужасный ребенок!». Видела мадемуазель де Брабанде с печально поникшими усами, заботливую и робкую Герар, пытавшуюся защитить меня… словом, сущий ад!

– Ну, так как же, мадемуазель? – сухо спросил Тьерри.

Я по-прежнему не отвечала, и он продолжал:

– Я приглашу мадемуазель Натали сюда, а вас попрошу сделать все необходимое, да поживее. У меня есть другие дела, а мне приходится исправлять ваши глупости.

– Сударь, мадемуазель Натали звать не надо, я не стану просить у нее прощения. Я хочу уйти, и сейчас же! – сказала я, или, вернее, услышала, как говорю, ибо не отдавала себе отчета в том, что делаю.

Просто я знала, что не смогу извиниться перед этой отвратительной толстой тварью. Я была в отчаянии, но не могла поступить иначе. Тьерри пришел в замешательство. Он почувствовал что-то вроде… жалости ко мне из-за обуявшей меня гордыни, которая, думалось ему, погубит мое будущее, и виной всему – ничтожное самолюбие. Он стал ласково рассказывать мне о преимуществах «Комеди Франсез», об опасностях, которые подстерегают меня, если я покину этот театр, приводил еще множество всяких доводов, один другого лучше и разумнее, и тут я расчувствовалась. Но когда, увидев, что я дрогнула, он опять решил пригласить мадемуазель Натали, я ощетинилась, словно дикий зверь:

– Нет, пусть не приходит, не то я снова ее ударю!

– В таком случае мне придется вызвать вашу матушку!

– Мне все равно, я вполне самостоятельна и вольна сама распоряжаться своей жизнью, я одна отвечаю за свои поступки!

– Хорошо, – сказал Тьерри, – я подумаю.

И он встал.

Я вернулась домой с твердым намерением ничего не рассказывать, но младшая сестра уже посеяла смуту, к тому же все преувеличив. Мое семейство пребывало в горестном волнении, горячо обсуждая случившееся; я нервничала. Мне не понравились сыпавшиеся со всех сторон упреки, и я заперлась в своей комнате, два раза повернув ключ.