Сара Бернар. Несокрушимый смех

Эти первые дни были восхитительны, о Нью-Йорке я храню воспоминание как о чудесном, огромном, дивном городе, мужском городе. Я видела лишь мужчин, причем мужчин восторженных. А чего, собственно, другого может требовать женщина от города, как не распахнуться ей навстречу всеми своими монументами, фонарями, небоскребами и строем почтительно склонившихся мужчин? Турне обещало быть удачным. И действительно, оно выдалось совсем неплохим…

Гастроли должны были длиться полгода, что может показаться долгим сроком, хотя на самом деле это было не так, учитывая невероятное количество больших и средних городов, в которых Жаррет арендовал для меня театры. И речи быть не могло, чтобы я уклонилась хоть на один день. «Я подписала? Я подписала!» Думаю, если бы я однажды призналась, что убила собственными руками своего управляющего постановочной частью и двух актрис, он и глазом не моргнул бы. Но если бы я заявила: «Нет, этим вечером я играть не буду, я устала», от удивления он потерял бы дар речи. «Но вы подписали», – возразил бы Жарретт, и этим для него все было сказано; да, он – готовый на все американец, безусловно циничный, а иногда и бессовестный, все так, но данное слово для него означало нерушимое слово. «Но вы же подписали! Вы подписали!» – только и слышала я от него. А мне так хотелось услышать что-то другое.

Прибыв в Нью-Йорк, я никак не могла опомниться после того случая на судне и забыть тот удивительный аромат на теле ковбоя, столь утонченный, столь изысканный и столь необычный. Мне хотелось бы поближе познакомиться с источником этого незабываемого аромата, но я видела перед собой лишь ворчливого импресарио, практически немого, взгляд которого я ловила на себе только по случаю исполнения моих профессиональных обязанностей. Американская публика одна из самых приветливых, а ко мне к тому же она относилась восторженно, с неистовым обожанием. Триумф следовал за триумфом, в снобистских городах или самых примитивных селениях, везде меня встречали мужчины, готовые следовать за мной на край света и говорившие мне об этом с чисто американским очаровательным простодушием. А у этого человека, который мне нравился и который не отставал от меня ни на шаг, я не замечала ни единого двусмысленного жеста, ни малейшего волнения в голосе, ни малейшего смущения во взгляде. Меня это приводило в отчаяние, и мои успехи имели привкус горечи. Однако это никак не влияло ни на мой характер, ни на мою потрясающую поездку. Должно быть, представления в Нью-Йорке прошли достаточно плодотворно, ибо, в противоположность нашему жалкому судну, наш поезд был действительно роскошным. Я располагала тремя вагонами, меблированными столиками, кроватями, диванами, люстрами. Смешная и трогательная роскошь, пышная, но несколько устаревшая, с протяжными гудками и маленькой струйкой дыма пересекала гигантские просторы, тысячи и тысячи гектаров зерновых посевов, бескрайние поля и леса. Этот маленький поезд средь огромных просторов, должно быть, казался нелепым анахронизмом. У нас был мощный локомотив, набиравший иногда скорость до семидесяти километров в час, нам случалось по пять дней пересекать нескончаемые поля кукурузы ростом выше нашего поезда, и порой мы начинали задыхаться от такой экзотики, словно попали в джунгли. Моя маленькая труппа пребывала в отличном настроении. У «моей милочки» от изумления был постоянно открыт рот. Анжело делал большие успехи и на сцене, и в городе, то есть на подмостках и в моей постели, Жаррет безучастно курил свою сигару, неустанно собирая доллары в каждом городе после каждого представления. Время от времени, дабы поразмяться, мы останавливали поезд, ибо на железной дороге не было большого движения, и выходили в поле поиграть в прятки, в мяч или в другую глупость, возвращавшую нас в детство. Мы и в самом деле чувствовали себя детьми, затерявшимися в чересчур большой стране. Несмотря на очень строгое расписание, мы ощущали себя столь же свободными, потерянными и одинокими, как счастливые сироты. Во время этой грандиозной поездки единственной моею заботой был большой кит, бедное мертвое животное, блестящее и черное, на которое я имела как-то слабость подняться в свободное время, после чего владелец этой громадины начал исступленно таскать его вслед за нами с надписью, в которой сообщалось, что я делаю свои корсеты из китовых усов. Я уже не могла видеть это животное, и у меня начались нервные приступы. Но, несмотря на эти приступы, следовавшие один за другим, и обмороки, когда выпадала возможность упасть на руки Жаррета, я ничего не добилась. Мой пуританин по-прежнему оставался пуританином. Я бы предпочла, чтобы он был менее удачливым деловым человеком и обладал более уязвимыми чувствами. А между тем и на сцене я изо всех сил пыталась соблазнить Жаррета, который бесстрастно присутствовал на всех моих представлениях. Федру я играла так, как, безусловно, ее никогда не играли. Я изображала Федру такой вызывающей и чувственной, что бедного Ипполита неизменно освистывали или же на другой день в местных газетах, иногда не сведущих в Расине, называли импотентом. Для Америки я выбрала двадцать пьес, их объединяло одно: в конце каждой я умирала. Я не переставала умирать в течение всего турне: я умирала отравленная, умирала от удара кинжалом, умирала, убитая кем-то другим, умирала, убивая себя сама, умирала, убитая временем, возрастом или горем, каждый вечер я испускала дух на сцене, заставляя лить потоки слез всю Америку, а иногда даже моих товарищей по гастролям. Плакали все, даже управляющий постановочной частью, все, кроме Жаррета, смотревшего на меня сухими глазами, разве что слегка увлажнявшимися, когда сборы действительно были ошеломляющими. И каждый вечер я готова была убить его. Понадобилось происшествие, близкое, впрочем, к катастрофе, граничившее со смертью, его и моей, чтобы я наконец сломила его равнодушие. Когда однажды ближе к вечеру (я как сейчас вижу это багровое небо, эти гигантские серые горы вдали и отделявшие нас от них бескрайние долины) мы, возвращаясь, ехали на запад, я почувствовала, что поезд остановился, причем на этот раз вовсе не по велению моего каприза, а по неизвестной причине. Все слегка дремали, то был приятный послеполуденный час, когда вся труппа, верные мои слуги и верные спутники, немного измученные моими причудами (ибо в этом поезде только я, если не считать Жаррета, обладала железным здоровьем), собирались немного отдохнуть перед ужином с шампанским, которое мы пили практически каждый вечер. Спустившись на рельсы, я направилась к началу состава, насвистывая мелодию из «Лакме», которую помню до сих пор. На тендере я увидела машиниста и Жаррета, размахивая руками, они о чем-то оживленно беседовали. Жаррет снял свой пиджак, я смотрела на его широкие плечи, узкие бедра и это тело крепкого американца, и со спины с его блестящей густой шевелюрой он снова, в который раз, показался мне неотразимым, и я опять, в который раз, пришла в ярость. Увидев меня, он протянул руку и помог мне взобраться на тендер. Я уловила запах пота машиниста и еще другой запах, который сразу узнала, запах страха, он был знаком мне еще со времен войны, это был запах смерти, запах странный, едва уловимый, чуть ли не сладковатый, запах, который, мне кажется, даже теперь я бы сразу узнала.

– В чем дело? – спросила я слегка надтреснутым от ощущения опасности голосом. – Что происходит? Разве завтра мы не должны играть в Фениксе?

– Должны, – не глядя на меня, сквозь зубы отвечал Жаррет. – Вот именно, что должны, но, боюсь, не сможем. Нам придется делать объезд. Ехать прямо нельзя.

– А почему? – снова спросила я.

Перед нами находился мост, перекинутый через реку, о ее глубине можно было догадаться по рокочущему грохоту, напоминавшему горный поток.

– Идемте со мной, – сказал Жаррет.

За нами последовал машинист, бормотавший на своем родном языке непонятные фразы, и так, в сопровождении двух этих огромных мужчин я приблизилась к краю бездны. Река виднелась далеко внизу, на дне очень глубокого, зажатого между крутыми берегами ущелья. Перекинутый через нее мост, сверкавший на солнце, выглядел очень старым. Отсутствие металлических балок производило впечатление пугающей легкости.

– Видите этот мост? – сказал Жаррет. – Так вот, никто не сможет больше проехать по нему. Два дня назад здесь пронеслась буря, повредившая конструкции. Машинист говорит, что у нас есть только один шанс из четырех преодолеть мост и не упасть вниз. Он готов попытаться это сделать, но при условии, что мы прямо сейчас вручим ему некую сумму, которую он отдаст какому-нибудь служащему, а тот отошлет деньги его жене, если сам он погибнет.

У машиниста были жена и ребенок, и ему надо было обеспечить их будущее.

Я уже говорила, что любой ценой хотела поразить Жаррета. А уж если я хочу поразить кого-то, то действительно готова на что угодно. Поэтому я даже не удивилась, услышав свой ответ, на этот раз прозвучавший весьма убедительно:

– Ну что ж, один шанс из четырех – это очень много! Надо воспользоваться им! Если мы дадим машинисту этот шанс, он попробует проехать, и мы вместе с ним! Значит, все в порядке, – со смехом заключила я. – Полагаю, Жаррет, денежный вопрос не заставит вас отступить?

Повернувшись, он впервые взглянул на меня с некоторым восхищением, отразившимся в его светлых глазах. Он чуть ли не покраснел. Некое подобие улыбки промелькнуло на его обычно таком серьезном лице.

– Боже, – промолвил он, – так вы это сделаете!

– А как же, – уверенно заявила я, – а как же, ведь я подписала, я подписала, разве нет?

– Но вы не подписывали, что согласны умереть, – возразил он, – и ваши товарищи тоже.

– Моя труппа – это моя труппа! – с невероятной беспечностью заносчиво ответила я. – Они обязаны следовать за мной, а я, дорогой господин Жаррет, дорогой импресарио, я готова. И речи не может быть о том, чтобы заставить ждать население Феникса, которое желает видеть мою «Федру». Мне кажется, мы не имеем на это права.

Жаррет посмотрел на меня, потом на машиниста, который тоже с ошеломленным видом взирал на нас, затем, достав бумажник, извлек из него некоторую сумму денег – сама по себе она показалась мне внушительной, но ничтожной по сравнению с тем, что она означала для этого несчастного человека, – и протянул деньги машинисту. Тот молча положил их в карман и неторопливо направился к тендеру. Несколько шагов, отделявших нас от поезда, показались мне бесконечно долгими. «С ума я сошла? – я все-таки задавалась вопросом. – С ума я сошла? По какому праву втягиваю я в эту историю, наверняка смертельную, всех этих людей с их заботами, увлечениями, любовниками, работой, у которых нет желания умирать по моей прихоти на дне американского потока. С ума я, что ли, сошла?»

Задавая себе этот вопрос с несколько большей настойчивостью, чем обычно, я почувствовала, как Жаррет берет меня под руку и ведет посреди путей. С его стороны это был первый ласковый жест. Я с удивлением подняла к нему лицо как раз в ту минуту, когда он наклонил ко мне свое и посмотрел наконец на меня так, как мужчина может смотреть на женщину. Мы долго, очень долго ждали, стоя перед мостом. Надо было раскалить топку добела, машинист должен был найти надежного человека, чтобы вручить ему деньги и адрес жены, надо было дать задний ход, чтобы разогнаться, и так далее. Эти минуты показались мне бесконечно долгими. В поезде я никого не предупредила, кроме «моей милочки», Анжело и сестры, все трое привыкли беспрекословно повиноваться мне, подчиняясь моим прихотям, и без возражений приняли новость, этот новый мой каприз, который мог, однако, стоить им жизни! Они восприняли это с такой невозмутимостью, как если бы я сказала им: «Послушайте! А не покататься ли нам на лодке на озере в Булонском лесу?» Труппу я решила оставить в неведении и, несмотря на некоторые угрызения своей совести, отправилась в конец поезда, на открытую площадку. По крайней мере, я увижу падение, если нам суждено упасть! «Ладно, – говорила я себе, – пускай меня мучают угрызения совести, но если мы разобьемся, у меня их больше не будет! А если проскочим, какие могут быть угрызения!» Возможно, такое рассуждение покажется немного странным, но я и правда так думала. Жаррет вместе с машинистом поднялся на тендер, потом я увидела, как он спустился и вернулся к нам в тот самый миг, когда поезд дрогнул. Он оказался на площадке вместе со мной и моей сестрой, и когда мы тронулись, я заметила, как сестра Жанна инстинктивно схватила его за руку. А он положил руку мне на плечо.

Сначала возникло ощущение скольжения, как бывает, когда поезд набирает скорость на поскрипывающих рельсах, потом по легкому подскоку нашего вагона я поняла, что мы коснулись моста. Мне показалось, что скорость и шум усилились, но сразу сообразила, что меня оглушала стучавшая в висках кровь. Это продолжалось – пересечение моста, – это продолжалось века и вместе с тем один миг. Я вдруг почувствовала, как мост прогнулся под нами, почувствовала, что пол уходит из-под ног, и подумала: все кончено. Впрочем, сестра Жанна в самом деле промолвила упавшим голосом: «Все кончено!» На мгновение рука Жаррета сжала мое плечо, но когда я взглянула на него, то увидела все тот же застывший профиль. Подобно лошади, которая рвется изо всех сил, пытаясь выбраться из зыбучих песков, поезд прибавил скорость, и с чудовищным грохотом наш вагон оторвался от пустоты. Я ощутила, что мы понемногу поднимаемся по склону, и вдруг услышала стук колес по твердой земле в тот самый момент, когда позади нас мост внезапно рухнул, опрокинувшись в ущелье. Должна признаться, меня охватил невообразимый страх. Я закрыла глаза. А когда открыла их, то увидела, что по-прежнему стою прижавшись к Жаррету; я всей грудью вдыхала его необыкновенный, пленительный аромат. Моя сестра исчезла с наших глаз, и руки Жаррета овладели моим телом. Он часто дышал в мои волосы, как человек, изнуренный долгой борьбой, и я поняла, что единственным его противником был он сам. Одно из самых сильных, самых ярких и самых насыщенных воспоминаний моей жизни – это багровое солнце и задняя площадка поезда, где этот мужчина с такой жадностью целовал меня; мы оба стояли в конце поезда, который мог стать нашей могилой и который теперь весело подавал сигналы, мчась по равнине.

Ну, а когда за ужином я сообщила своим спутникам, что они едва не оставили свои кости на дне каньона среди скал, они рассмеялись мне в лицо. Не помогли и свидетельства сестры и «моей милочки». Первую сочли слишком безотказной, а вторую – слишком доверчивой по отношению ко мне. Впрочем, когда я расспрашивала «мою милочку» о ее мыслях в момент пересечения моста, о ее последних мыслях, она простодушно отвечала, что в ту смертную минуту молилась за меня. Это вконец растрогало меня. Стало быть, никто не поверил мне, это должно было бы вывести меня из себя; однако за ужином я все время чувствовала на себе горящий пристальный взгляд моего импресарио, который, как и я, ждал, когда закончится ужин и начнется ночь. С этой минуты Америка для меня стала всего лишь пейзажем, который вклинивался между ночами любви с Жарретом.

Возвращение в Гавр было триумфальным. На набережных собрались тысячи людей, они выкрикивали мое имя, окружив нашу маленькую труппу, тут был и мой японский адмирал, и множество друзей, а главное – Морис, который, едва причалило судно, бросился в мои объятия. Я и забыла, до чего светлые у него волосы, до чего он ласковый, но его самого никогда не забывала, ибо с изумлением осознала, как недоставало мне его на протяжении всего путешествия. Я с восторгом устроила в Гавре праздничное представление, задержавшее нас на несколько дней, и в Париж я вернулась, пожалуй, с гордостью, обладая значительной суммой золота и денег, которую почтительно вручил мне Жаррет. Я привезла около двухсот миллионов долларов золотыми монетами, попросив заплатить мне наличными, и доверила их «моей милочке». «Милочка» ревностно охраняла их, однако это не помешало тотчас пробудиться тысяче кредиторов, и они явились, размахивая счетами под моими балконами. Странно, когда получаешь вдруг какие-то деньги, во всех уголках планеты сразу все просыпаются, все кредиторы, хочу я сказать. Поначалу Париж встретил меня неприветливо. Никто толком ничего не знал о моем путешествии, если не считать желчных отчетов моей дражайшей подружки Мари Коломбье, которые она посылала в газету «Эвенман», рассказывая об одних неприятностях и осложнениях. Все думали, что я разорилась, все думали, что я потерпела поражение, все думали, что я пропала. Под «всеми» я разумею газеты, сплетни, женщин, людей, то есть всех, кроме мужчин, которых я знала, мужчин моей свиты, все как один они были в восторге (от меня); я даже влюбилась ненадолго в красавца Поцци, моего хирурга. (Должна сказать, что я забыла Жаррета, как только мы пересекли Атлантику. Боюсь, что красота этого человека заставила меня поверить в его загадочность, тогда как он был попросту скучен – таково уж особое свойство красоты.)