Саркофаг
Шрифт:
Лично я с Блатом никогда не был знаком. Нищету, вроде нашего семейства, он обходил стороной. Не замечал нас Блат.
Глава 5. Продолжение учёбы. Песни. Без песен — ни шагу!
Война продолжалась на западе, а нам в школе рассказывали о ней на востоке. Рассказы о войне состояли из описаний зверств оккупантов на захваченных территориях. Рядом со зверствами всегда присутствовал героизм советских людей, и только в семьдесят лет я понял простейшую истину: без зверств не бывает героизма. Нет неестественного человеческого жития — нет и героизма. Всякий героизм предусматривает преодоления чего-то ужасного, и чем выше ужас, через который мы перешагиваем — тем выше наш героизм. Из двух величин, героизма и зверства, одна бывает причиной, другая — следствием. К настоящему
О зверствах захватчиков нам рассказывала учительница в паузах меду обучением письму, чтению и счёту. Как я воспринимал страшные рассказы учительницы? Какие могли быть чувства у наследника коллаборациониста? Никаких. Герои были сами по себе, а я — где-то в стороне на приличном расстоянии от "массового проявления героизма советскими людьми" Почему я не проникался ненавистью к врагам? У меня были основания их ненавидеть хотя бы только потому, что один из них не отстоял от огня нашу келью в памятную ночь конца июля сорок третьего года? Да, тот офицер, что не стал взрывать всего два дома и своей мягкотелостью позволил сгореть семидесяти монастырским кельям! Правда, они были старыми, но жить в них советские пролетарии могли бы очень долго. В некоторых, коих пощадил памятный пожар, живут и до сего время под разговоры об "улучшении жилья"
Одним словом, я был, хотя и необъяснимой, тайной, но уже глубоко испорченной "антисоветской сволочью" Тайной сволочью, худшей сволочью, такой сволочью, которой предъявить какие-либо явные обвинения было трудно по причине малости его лет. Но это длинно и непонятно, а проще обо мне уже тогда можно было сказать так: "Яблоко от яблони…" — и далее по тексту.
Первый класс обычной советской школы оказался "музыкальным": на уроках мы пели. Много пели. Первая учительница любила хоровое пение, но почему пели мы — этого и до сего дня понять не могу. Много общего со спортом: если ты любишь спорт — занимайся им, но меня в спорт тянуть зачем? Если ты любишь пение — так и пой сам! Всегда и везде! При любом "душевном состоянии", но только мой слух терзать не надо. И не нужно "бодрить" молчащих, не тяни их в свои хоралы! Учительнице думалось, что если мы будем петь, то от песен меньше станет наш голод? Хотелось нам петь на пустые желудки, не хотелось — нас никто не спрашивал. Так всегда у нас происходит: любящие хоровое пение часто сами не поют, за них распевают другие. Пели мы часто, голоса у нас были ангельские, чистые, голосовые связки ещё не были порчены ни курением, ни алкоголем, и не жирной пищей со специями! Голосовые связки наивысочайшей чистоты и невинности мы портили советским песенным бредом по принуждению, исполняли страшную советскую дурь! Сегодня прислушиваюсь к песням первого класса 44 года и пытаюсь осмыслить то, о чём мы пели шесть десятков лет назад:
"В путь дорогу дальнюю
я тебя отпра-а-а-а-влю
Упадёт на яблоню спелый цвет (свет?) зари…
Подари мне со-о-о-о-кол
На прощанье с-а-а-а-блю
Вместе с острой саблей пику подари" — и, Бог ты мой, как работал у меня мозг! Последние слова музыкальной дури исполнялись языком и голосовыми связками, а мозг говорил другое:
— Всё, песня окончена, отдыхай!
Вникать в смысл слов, что распевал в хоре с другими, я тогда не мо и от анализа тогдашней "музыкальной" дури был очень далёк. Сегодня — да, я герой, сегодня могу задавать в пустоту вопросы любого содержания и не получать на них ответы, а что тогда? Когда учительница принуждает петь о "пиках и саблях" — это одно, это принуждение, это понятно. А сам, добровольно, стал бы я ту песенную дурь заучивать? Потому, что она "прекрасна"? Это и был главный вопрос всего нашего тогдашнего бытия. Сегодня понятно и такое: распад "страны советов", как ни странно, начался сразу после "великой победы". Тогда я пел и не подозревал о том, что стою на первой ступени лестницы с названием "распад СССР". И до сего дня не могу понять смысла песни, что распевал под взмах руки учительницы: какой "дятел" и у какого "сокола" просит саблю и пику в подарок, и отчего у зари "цвет", или "свет" — "спелый"? Распевая песню под управлением учительницы, мы явно отставали: кругом были танки, самолёты, корабли и пушки, а мы пели о саблях и пиках. Атавизм? Или учительница была из казацкого рода, а у казаков основным оружием всегда были сабля и пика? Почему стихами дозволено провозглашать любые глупости, и почему такое нельзя делать прозой? Почему с поэзии меньший спрос за "выверты", что она часто позволяет в "творчестве"? В самом деле, как нужно понимать сказанное выше?
Но первым "преподавателем" музыки была мать. У неё был хороший слух, но голос —
никудышный. Так часто бывает. И "репертуар" у неё был такой же, как и голосовые связки.И всё же нужно сказать моей первой учительнице:
— Спасибо! Ты привила любовь к мелодии, а слова в мелодию можно вставлять любые. Это я знаю
"Полюби песни!" настолько, насколько твоей "соображалки" хватит! И до сего времени путаюсь в словах советских песен, но их мелодии помню до нотки. Сегодня стыдно: во времена "торжества" советских песен я их не любил, и, следовательно, не исполнял, не насиловал детскую совесть, для насилия хватало других. Но это мелочь, главное — не поддаваться насилию непонятными песнями. У меня тогда получалось. Многие в отечестве нашем нынешний гимн терпеть не могут, но исполняют его, насилуют себя. Уверен, что всякие насилия над собой, а музыкальные — особенно, рано, или поздно, но заканчиваются предательством отечества. Как иначе? Я по принуждению исполняю государственный гимн, автоматически делаю, а где-то, в особом отделе мозга, презрительно кривит губы мыслишка:
— Бедные! Доколе вам пробавляться перелицованным гимном!?
Когда не хотелось петь, то я ссылался на отсутствие голоса и слуха, и когда самые умные из окружающих говорили, что мне "медведь на ухо наступил" — я соглашался с ними с улыбкой идиота на физиономии. Соглашусь на что угодно, готов потерять не только своё "музыкальное лицо", но всякое своё лицо, но только не заставляйте меня петь гимн! Но однажды, похваляясь знанием иных мелодий, я промурлыкал учительнице любимую Lili Марлен, и она меня тут же попросила больше никогда этого не делать! Знала, что я пропел?
— Достаточно нам своих прекрасных советских песен! — тогда мне не дано было понимать: то ли она это сказала, как "настоящий советский педагог", или она боялась загреметь на Соловки за то, что в её классе "советский" мальчик исполняет мелодию вчерашних врагов!?" Чего тогда было в моей первой учительнице больше — этого я, разумеется, определить не мог. "Лили" из "репертуара" изъял на долгое время, но не забыл: забыть мелодию невозможно. Но где моя учительница могла слышать Лили Марлен? Это были времена, когда "музыкальных" глупостей типа "прежде думай о родине, потом — о себе!" ещё не было. Просьба к гражданам "страны советов" "прежде думать о родине" появилась тогда, когда самые сообразительные из "отцов командиров" увидели, что их "ведомые" открыто и явно пренебрегают "любовью к родине" и с этим срочно что-то надо делать! Но, было поздно, и граждане "страны советов" во всю распевали новую редакцию старой песни:
— "Прежде — думал о родине, а теперь — о себе" — и всего-то одну буковку заменили, а каков смысл!? Или "власти предержащие" подмены в словах не заметили, хотя по долгу службы обязаны были это сделать, или они всё же кое-что усмотрели, но были целиком согласны с новым текстом? В очередной раз дала сбой наша великая поговорка: "медленно запрягают, но быстро ездят"
Все песни тех лет были "героические, достойные подражания", но грустные. С печальным финалом: герой погибал. Мы любим песни с печальным концом. Так оно и должно быть: если героя оставить в живых, то и героизм вроде бы получался неполным.
Муж учительницы погиб в последние дни войны где-то в Пруссии. Или в Литве? В борьбе с "лесными братьями"? Как всегда, в монастыре по данному вопросу были споры, но они ни к чему не привели. Моя первая учительница прожила дольше своего мужа всего один год: её убила любовь.
Пришла моя десятая весна, грязь исчезла, и ноги получили свободу! После освобождения ногам от грязи пришла и общая победа! Обитатели монастыря стали ждать возврата мужчин. Тех, кого война пощадила и оставила на расплод и на дальнейшее проживание. В списке был отец, и я его ждал.
По продовольственным карточкам, вместо отечественных продуктов, нам стали выдавать американский яичный порошок. В одно время с яичным порошком в монастыре зазвенела неизвестно чья, и кем сочинённая, весёлая, бодрая и живая песня с понятными словами:
"Зашёл я как-то в кабачок,
вино там стоит пятачок!
Сижу я там с бутылкой на окне!
Не плачь, милашка, обо мне!"
И далее следовал не менее весёлый припев:
"будь здорова, дорогая
Я надолго уезжаю,
А когда вернусь — не знаю.
А пока — прощай!"
Песня залетела в монастырь, как редкая и незнакомая птичка. Чужая, но весёлая "птичка", прожила среди монастырцев совсем короткое время, мало кем была исполняема, но времени её проживания хватило на то, чтобы навсегда остаться в моей памяти. Запомнил ещё и потому, что в ней всё было понятно.
Была и ещё одна песня о любимой авиации. В "Прогулках с бесом" рассказал о том, как мною была совершена первая измена с паровозом против авиации, но оказалось, что "первая любовь не умирает" и это утверждение я проверил на себе.