Саспыга

…Часа через три я сдеру с себя раскаленные сапоги, встану босыми ногами на чисто выметенные кедровые спилы под навесом. Вымою руки теплой водой из крана. Скрещу пальцы: «Что там нового снаружи?» — «Все та же херня». — «Понятно». Конюхи списываются со своими в деревне, сбиваются в кучку у дальнего конца стола, склоняют головы над сообщениями в чьем-то ватсапе. Такие зычные недавно, переговариваются глухо и торопливо. «Еще в марте… только сейчас привезли». — «Говорят, с пустыми руками…» — «Ты его знал?» — «Он с моей сеструхой одноклассник». — «Вот сезон доработаю и пойду». — «Да ну…» — «Серьезно, пойду». Они налезают на экран широкими плечами и поворачивают к чужаку настороженные, злые, опустевшие лица. Я тоже чужак, но я свой чужак. Мне могут рассказать — потом, каждый по отдельности. Не уверена, что я этого хочу.

«Под пихтовым конвоем, под кедровой охраной вниз да вниз — на три дня…» А, к черту. Теплая комната, сухая кровать, тяжелые тазики с горячей водой, запахи распаренного пихтового веника и шампуня. Чистые джинсы, свежий хлеб. Свежие лица. Смесь эйфории и тоски. Горы стоят где-то внутри, под сводом затылка…

Мы спускаемся, и, возбужденные, как обычно к дому, кони шагают бодро и сосредоточенно — только хлюпает под ногами размытая недавними дождями земля.

— Стоой! — протяжно кричат сзади.

Я оглядываюсь. Замыкающий группу Генка пытается развернуться, но серый жеребчик, зараженный возбуждением старших коней, совсем ошалел — то лезет вперед, то приседает на задние, натягивая чомбур так, что едва не сдергивает с Чалка седло вместе с Генкой. Да и чалый уже психует и вертится на месте, порываясь идти дальше. Я мелкой трусцой возвращаюсь вдоль группы к конюху. Сзади громко шуршит трава — подъезжает Костя.

— Как ее, на Суйле, пришибленная такая, Ася? Что-то отстала сильно, — говорит Генка. — Трр, стой! — рявкает он на Чалка, озверело затягивая повод.

— Давно? — спрашивает Костя.

— Минут пять уже. Сказала, плащ перевязать надо, на ходу не получается.

— Чего не подождал?

Генка раздраженно поводит плечом. Мы с Костей молча смотрим на нервное кружение коней. Перегнувшись в седле, одной рукой Генка удерживает чалого на месте, другой, ухватившись за чомбур, отводит назад налезающего на кусты серого. Лицо у него красное, потное и злое.

Пять минут, а может, и все десять: вряд ли Генка спохватился быстро. Значит… ну, скорее всего, это значит, что, привязывая плащ к седлу, Ася его уронила и спешилась, чтобы подобрать. Сесть обратно, конечно, Суйла не дал — не заставишь коня стоять на месте, когда остальные уходят. На ходу она залезть не может — никто из туристов не может. Она вставляет ногу в стремя — конь идет вперед, она прыгает за ним на одной ноге, не может оттолкнуться, выдергивает ногу… И так — сколько угодно раз. Да и ладно бы, можно догнать группу пешком, с конем в поводу, но…

Заговорить я не успеваю. Генка с досадой закатывает глаза. Костя, показав в усмешке золотой зуб, говорит:

— На броду стоит.

Мы задумчиво смотрим на серого: тот напряженно застыл и вздрагивает всякий раз, когда кто-нибудь шевелится.

То, что я предлагаю, просто разумно. Я не Генка: подо мной крепкий, идеально послушный мерин без груза и прицепа. Я не Костя: моя отлучка не встревожит группу.

— Я съезжу. Так проще всего будет.

Костя сомневается, но тут серый, вздрогнув всем телом, снова лезет вперед, бьет арчимаком по кусту; котел грохочет, жеребчик шарахается, истерически задирая голову и кося так, что видны полоски белков. Я стараюсь не встречаться с Генкой взглядом. Эти котлы он будет припоминать мне еще несколько сезонов.

— Ладно, давай по-быстрому, — раздраженно говорит Костя. — Перед скачком догоните.

Наконец-то одна. Я даже не помню, когда последний раз ездила так, одна, — может, года три назад, когда один турист просыпал всю соль и пришлось гонять на соседнюю стоянку одалживаться. Мне даже пешком редко удается пробежаться — от готовки до готовки далеко не уйдешь. Наконец-то. Пусть пять минут, десять, но — одна, наедине с горами, без мускулистой конской попы и спутанного хвоста перед глазами, без чужой спины в слишком яркой куртке под носом, без бесконечной болтовни и скверного пения.

Я подпихиваю Караша пятками, машинально взмахиваю чомбуром — ненужные сейчас, въевшиеся рефлексы. Он и так идет безупречным, плавным и стремительным шагом — любой другой сейчас бы упирался и трагически орал от горя, что его разлучили с компанией. Как все местные кони, мухортый Караш — дворняга, но с заметной примесью алтайской крови: коротконогий и мохнатый, с маленькими крепкими копытами, густой, спутанной в длинные жгуты гривой и жесткой бороденкой. Горный конь: не задумывается на камнях и крутых спусках, не замечает подъемов, аккуратно и точно переступает корни. Тропа здесь неприятная, через заросшую древнюю морену, — но Караш идет легко, как по лужайке. Мне бы радоваться, но он настолько хорош, что я не могу понять его и подспудно жду подвоха. Он даже травы на ходу ни разу не ухватил, и это уже ни в какие ворота. Так ведут себя кони, заезженные местными под себя, — но те дерганые, готовые чуть что сорваться в галоп, а этого ничего не колышет. Что-то я слышала про него, что-то нехорошее, — не от туристов, от своих, давно уже, несколько лет назад. И про серого Суйлу, его брата и приятеля, тоже. Что-то тревожащее, что никак не получается выудить из памяти.

Тропа ветвится, разделяется и сливается снова. Посматриваю по сторонам: не разойтись бы, если Ася все-таки сумеет перебраться через ручей. И не пропустить бы в высокой траве серую спину Суйлы, если он удрал и теперь тащится за группой, то и дело останавливаясь пожевать.

Вот и ручей, узкий, но бурный. Перейти через него пешком, не начерпав полные сапоги, невозможно. Я так явно представляю Асю, блуждающую в поисках брода, что, когда ее там не оказывается, долго рассматриваю пустую тропу и только потом начинаю тревожиться. Может, переехало седло? Забыла подтянуть подпруги, а если и вспомнила — могло не хватить сил. А вот вариант похуже: пыталась сесть, упала, ушиблась… Совсем плохой вариант: может, она и не слезала с коня. Может, он оскользнулся на камнях и они завалились вместе…

Караш переходит ручей, грохоча и вздымая брызги. От вида быстрой прозрачной воды хочется пить — наберу на обратном пути, в бутылке осталось на донышке. После ручья тропа резко забирает вверх — здесь тесный лес расступается, кедры раздаются вширь, камни становятся больше, и приходится все круче петлять между валунами с острыми ребрами и…

Я привычно вжимаюсь в седло, подаюсь вперед, приподнимаю руку, готовая подхватить Караша на повод, если тот споткнется. Нехорошее место, огромный камень поперек тропы, плоский, но под большим углом, и вокруг торчат камни поменьше, и между ними щели. Кони тут вечно спотыкаются, скользят, застревают или замирают в задумчивости, в надежде, что, если постоять достаточно долго, камень исчезнет как-нибудь сам собой, — а пока можно и перекусить. Караш камня будто и не замечает — проскрежетав подковами, спокойно сшагивает с другой стороны на мягкое. Вверх легче, вот слезать с туристкой за спиной будет неприятно…

Я резко натягиваю повод. Здесь Костя, как всегда, остановился и ждал, пока пройдут все, и я, стоя рядом, смотрела, как туристы по очереди перелезают через камень — зрелище забавное и нервирующее одновременно. Всего полчаса назад, не больше, я видела, как здесь прошла Ася: испуг на бледном лице, сосредоточенно прикушенная губа, облегчение, когда Суйла перебрался через валун, даже не сбавив шага. Почти изящно, слишком ловко для коня под туристкой — и я запомнила.

Получается, все-таки разошлись. Надо возвращаться, искать следы на развилках. Мысль о следах заставляет меня впервые внимательно посмотреть под ноги. Увиденное так странно, что я не верю своим глазам, — но земля сырая, и следы слишком отчетливые, чтобы ошибиться. Я вижу месиво, оставленное шестнадцатью конями, прошедшими вниз. И поверх — четкие следы одного-единственного коня, прошедшего обратно.

Да что вы знаете о настоящем топографическом кретинизме, говорят эти следы.

— Ну ты, блин, даешь, — бормочу я и аккуратно трогаю Караша пятками.

Кедрач вскоре заканчивается, и передо мной распахивается огромный хрустальный объем воздуха, золотистого от идущего к вечеру солнца, зыбкое светящееся пространство между близким небом и оранжевыми от жарков полянами, черные кубы кедров, серые грани осыпей, блеклая плоскость плато, разбитая бурыми зубьями Замков. Холодный ветер с перевала дотрагивается до лица, и я — как всегда здесь — сначала забываю дышать, а потом вспоминаю, как дышать на самом деле, по-настоящему. Втягиваю в себя эту ясную прохладу, все это кристальное, холодное, прозрачное.