Саспыга

— Что-то ты не похожа на человека, освобожденного от всех печалей, — пристально щурится Ася.

— Я нарушила правила, поэтому все пошло не так, на меня просто не подействовало. Сломала игру — знаешь, как это бывает? Причем игру, которую сама же и затеяла… — Ася вопросительно приподнимает брови, но я не собираюсь объяснять. — Я думала, будет интересно, а оказалось мерзко. Я бы и не узнала, как это мерзко, но любопытство… Я же здесь приблудная, помнишь? Пялюсь на то, про что всем понятно, что пялиться на это не надо. Оказалось, это было правило — не вникать… в детали.

— А ты… — подталкивает Ася.

— Слушай, если бы я знала, не стала бы. Никто бы не стал.

— Играть или вникать в детали?

Я скусываю кожицу с губы. Это моя кровь, ее вкус, ничего особенного. Все в порядке. Я не обязана отвечать, не обязана продолжать разговор. Я уже жалею, что вообще согласилась разговаривать, и уже не помню зачем… Ася вдруг тихо ахает, и я чувствую, как земля, покачнувшись, начинает медленно и неумолимо расползаться под ногами. Замолчи, думаю я, заткнись, хватит…

— Ты не боишься! — негромко восклицает Ася. — Ты… тебе стыдно!

Я молча смотрю в ее бледное мальчишеское лицо; мои губы мелко дрожат, они кажутся горячими и распухшими, но я знаю, что она не заметит, слишком погружена в свое тихое ликование: решила задачку! Наверное, в начальных классах была отличницей, сидела за первой партой, всегда поднимала руку. Я молча смотрю в ее темные глаза и представляю, как встаю — резко, прямо сейчас встаю — и ухожу прочь. Куда? Проверить коней. Умыться. Рассмотреть скалы. Да мало ли, посмотреть хотя бы, куда дальше идет тропа. Но я представляю и то, как лазаю вокруг скал, и меня видно от костра, и что ни делай — не избавишься от нарочитости; представляю, как каждое движение становится скованным и как это выводит из себя. Я представляю, как ухожу вниз, за деревья, и там рыдаю и рычу от бессильной ненависти. Представляю злобную радость от мысли, что ей тревожно без меня, и застилающую глаза ярость от одной только тени мысли, что, может, вовсе не тревожно, может, даже и хорошо; и зудящее беспокойство — как она там одна, и злость на себя за это беспокойство. Я представляю, как, высморкавшись и умывшись, возвращаюсь — рано или поздно, может, уже в сумерках, но возвращаюсь, и нос у меня распухший, а глаза красные, а если и нет, все равно — отвратительно жалкое возвращение с жалко поджатым хвостом…

Я представляю, как посылаю ее нахуй перед тем, как уйти.

Как мой кулак впечатывается в ее скулу.

И, воображая все это, продолжаю молча смотреть ей в глаза и ждать, и под моим взглядом ее лицо наконец сминается, становится несчастным и испуганным, комкается от смущения и страха.

— Прости, меня занесло, — хрипло говорит Ася. — Не знаю, зачем я к тебе прицепилась. Я не хотела. Я не этого хотела… Прости…

— Ничего, — говорю я. — Проехали.

Она еще пару секунд виновато моргает на меня и понуро отворачивается. Вот теперь — теперь можно уйти. Я встаю и сгребаю грязную посуду. Заодно прихватываю и чайник.

— Я другое имела в виду! — отчаянно выкрикивает Ася, и я киваю. Говорю:

— В костер подбрось, пока не погас…

…Я долго начесываю твердый лоб Караша, так что с него летят мелкие шерстинки. Поправляю веревку Суйлы, нелепо обмотавшуюся вокруг толстого пучка травы. Необычайно тщательно мою посуду, а потом так же старательно оттираю сажу от рук — так долго, что они теряют чувствительность. Набираю чайник — не абы как, а под взбитой, пенистой струей, падающей с маленького порожка.

Все это время я остаюсь очень спокойной. Она меня раскусила? Чушь, нечего раскусывать. И некому. Какая разница, что она обо мне думает? Через год я ее даже не узнаю и, если она вдруг снова объявится в «Кайчи» — почему бы и нет, — буду подслеповато щуриться и выразительно собирать лоб в складки, а потом смущенно попрошу напомнить какие-нибудь детали. (О, ей будет что напомнить… так, сюда я думать не собираюсь. ) Чужой человек, случайно свалившийся мне на голову. Глупые обстоятельства, создающие иллюзию — и только иллюзию — близости. Мне надо ее вернуть, и все. Мне не надо нравиться ей и не надо дружить. Это утешает, и я остаюсь спокойной, намывая посуду и себя, погрузившись в звонкую болтовню воды. Я очень спокойна, но все-таки недостаточно спокойна для того, чтобы вернуться и разговаривать с ней и тем более чтобы с ней молчать.

Чайник оставляю на бережке: захочет — найдет.

Скалы совсем близко. Груда камней вокруг поросла мелким колючим кустарником: можжевельник, и барбарис, и курильский чай, усыпанный золотыми цветками (скорее всего, единственное золото, которое здесь есть). Черная смородина с еще блестящими, липкими листочками — отщипываю несколько верхушек в карман. Карабкаюсь по курумнику, приближаясь к кольцу из обломанных столбов. Натыкаюсь на камень, сплошь оплетенный чабрецом. Несколько веточек в карман, к смородине. Чай перед сном будет отличный.

Я перешагиваю на следующий камень, и опора уходит из-под ноги. Раздается гулкий удар, когда камень, качнувшись, ударяется о соседний валун. Взмахнув руками, я торопливо переступаю на следующий, на вид такой надежный, поросший мелким баданом, но он выкручивается из-под меня, наклоняясь чуть ли не под прямым углом. Я заваливаюсь на бедро — медленно, почти задумчиво; нога соскальзывает в щель, и я едва успеваю отдернуть ее до того, как освободившийся от моего веса обломок возвращается на место. Еще один удар раздается прямо подо мной — гулкий, объемный, гуляющий звук.

Несколько секунд я полулежу, опираясь на локоть, поджав ноги, — жду, когда огромный скользкий ком в горле перестанет трястись и толкаться и снова получится дышать. Где-то глубоко внизу журчит вода. Похоже, я залезла на край гигантской ямы, доверху заполненной обломками, — и эти камни, хоть и пролежали здесь, наверное, сотни лет, так и не устоялись, не притерлись, не обрели равновесие. Я осторожно поднимаюсь на четвереньки, и обломок подо мной — то ли еще огромный камень, то ли уже маленькая скала — тихонько уходит из-под ладоней. А может, просто кружится голова. Отсюда уже хорошо видно скалы-столбы — шесть останцев, нестройно окружающих одну скалу повыше. Все пространство между ними должно быть завалено обломками, но вместо этого там дико зеленеет ровная лужайка с короткой травкой — такая вырастает на вытоптанной, выбитой земле, которую наконец оставили в покое. Зелень такая яркая, что режет глаза, и я смаргиваю проступившие слезы. Воздух между скалами дрожит и переливается, как будто на лужайке разложены невидимые костры… или проход между скалами задернут невидимой живой занавесью. Или воздух там заменен на иное вещество, растворяющий тело и душу газ, от которого не спасет никакая химзащита, газ со сладким привкусом тления, навевающий сны, от которых можно проснуться только в другой сон…

Я сглатываю, и сухое, как бумага, горло сводит от боли. Мои глаза становятся большими и холодными, твердыми, как камешки на дне реки. Сердце бухает в ушах. Я думаю: сюда нельзя было приходить. Ясно же было, что сюда нельзя приходить, еще тогда, когда мы с Ильей, два идиота, придумывали, как пройти, сочиняли, кого позовем с собой, — как мы еще тогда не поняли, что сюда нельзя, нельзя…

Я с силой зажмуриваюсь, отворачиваюсь от этого ядовито-заманчивого пятна и медленно, придерживаясь за ближайший кустик, поднимаюсь на ноги. Выпрямляюсь, затаив дыхание. Надо пройти — пропрыгать — метров пять, и я снова окажусь на безопасной поляне. Надо быть очень внимательной, и тогда все обойдется — в конце концов, сюда же я забралась. Надо просто, ну… извиниться за свою непонятливость. Может быть, я еще не сделала ничего по-настоящему запретного. Может, меня выпустят. Я ведь не знала, правда?

(правда?)

Я делаю первый шаг, качаю ступней перед тем, как перенести на нее вес. Вроде бы все в порядке. Еще один. Камень подается под ногой, но тут же замирает в новом равновесии. Внизу, в щелях и лабиринтах завала, с рокочущим шорохом осыпаются потревоженные камешки. Я представляю, как камни подо мной приходят в движение, складываются, как в тетрисе, заполняют пустоты, наконец обретая равновесие; представляю, как становлюсь частью этого равновесия. Сердце бьется во рту, сердце вбивает в рот вкус металла, крови, мяса, самого вкусного на свете мяса. Я опять кусаю губу, чтобы ощутить вкус своей — не чужой — крови, а потом в несколько отчаянных прыжков

(я лечу

смотри я лечу теперь неважно)

одолеваю остаток расстояния.

Под ногами твердая, неподвижная, поросшая травой земля. В последнем прыжке меня разворачивает к скалам. Несколько мгновений я смотрю на них, охваченная тоской, а потом скользящими шагами иду прочь. Я боюсь отрывать от земли ноги, боюсь потерять равновесие, боюсь, что потеряю сознание, — сердце колотится так сильно, что от его ударов темнеет в глазах. Надо торопиться — не знаю зачем, но я страшно боюсь опоздать и в то же время понимаю, что уже опоздала, и ничем не отогнать это возникшее из ниоткуда чувство необратимости.