Сатанинская трилогия

Потом еще эта драка парней ночью после сбора винограда, когда они поднимались в деревню — правда, они немного выпили, а молодое вино — вино опасное, но ведь не могло всему причиной быть только вино.

Потом рассказывали, спор начался из-за девушки, один из парней хвастался, будто поцеловал ее, хотя это была неправда; тогда чего же он похвалялся?

Можно кого-нибудь и подразнить, но только если умеешь распознать, когда шутка заходит уже далеко, а Бернар, о котором речь, сделал как раз наоборот.

Второй, в самом деле влюбленный, Жан, не сдержался:

— Заткнись, или…

— Или что? — спросил Бернар.

Их было человек пятнадцать, стояла темная ночь. Все это происходило вверху крутой тропинки, по которой ходят, чтобы не петлять по проторенной дороге, то есть в нескольких шагах от деревни. Внезапно в тишине раздались громкие мужские голоса.

Они бросились друг на друга. Остальные же, вместо того чтобы разнять их, как всегда делается, разделились на два лагеря, натравливающих их друг на друга: «Давай, Бернар!», «Давай, Жан!» Хотя в том не было никакой нужды, оба пришли в полнейшую ярость.

Трижды они падали и трижды поднимались, из- за облаков едва показалась луна. Луна, ты свидетель, тем вечером на тропинке, после сбора винограда, все были выпивши; но это не объясняет, почему два парня лежат друг на друге и тот, что сверху, нещадно избивает того, что снизу. А теперь, стало ли яснее? Теперь не только те двое, а все полезли в драку. Распахивались окна. Мужчины выходили с фонарями на улицу восклицали: «Что здесь такое?» — и потом, когда луна освещала происходящее: «Господи, вон там вон!», — и женщины: «Боже! Боже!» — женщины тоже выходили на улицу, и даже дети в рубашках, ночь была холодной, дул биза [3] .

3

биза — сильный сухой северный ветер в горных районах Швейцарии, Франции.

Самые смелые подошли ближе, кто-то вооружился палкой, но напрасно они пытались вмешаться, надо было ждать, когда драка закончится сама собой, желающих поучаствовать было мало.

Четыре парня остались лежать на дороге. Утром растекшаяся лужами кровь еще не высохла и долго на земле была бурая корка, которую мало-помалу отшелушивал и уносил ветер.

Жан пролежал в постели полтора месяца. И это тоже странно, он, по сути дела находившийся на законной стороне и действовавший по праву, был весь покалечен, Бернар же — цел и невредим. У Жана была сломана челюсть, рассечен лоб, вывихнута нога, раны по всему телу, его лихорадило, врач заявил, что у Жана раскроен череп, все думали, он не выкарабкается. А Бернар павлином расхаживал по деревне, болтая: «Будет знать, с кем связался, больше не полезет!» И, выпячивая грудь, хохотал. И случилось то, что должно было случиться, он увел у Жана возлюбленную, хотя и не помышлял о ней прежде, она сама пришла и, обвив руками его шею, сказала: «Люблю тебя, ты самый сильный!»

Это было несправедливо, но, казалось, она покончила с прошлым. И еще эта семья Кленша, который прежде был человеком благоразумным и ласковым, жена его — честной, а дети — милыми и послушными, но внезапно характер Кленша переменился, и каждый раз, возвращаясь домой, он принимался несправедливо бранить и обвинять жену.

То суп был слишком горячим или холодным, то неприятно, по его словам, пахло на кухне, и из-за запаха он начинал кашлять, то дом был не прибран или же, если все было на месте, пенял жене, что та растрачивает попусту время, и всегда искал повод для ссоры. Увы! Впереди были побои.

Он начал ее избивать. Вначале жена ничего ему не отвечала. Мягкая и покорная от природы, она лишь удивлялась, что муж ее так переменился, но ведь известно, что мужчины могут быть переменчивы, и она ждала и терпела.

Но скверное настроение у Кленша не проходило, напротив, каждый день он становился все более требовательным и грубым.

— Ох, Жан, — сказала она однажды, не в силах уже сдерживаться, — как так случилось, что ты обо всем позабыл? Вспомни время, когда ты за мной ухаживал, ты не был таким жестоким, наоборот, ты говорил, что слова твои недостаточно нежные, я же все время отказывала, но когда ты пришел ночью ко мне под окошко и заплакал, я сжалилась… Теперь ты не желаешь меня знать…

Он ответил:

— Не лезь! Ты попусту тратишь время. Возьми-ка швабру да побыстрее, иначе...

Он замахнулся. Дети заплакали.

В доме творился ад. Было слышно, как маленький Лиги говорит отцу: «Папа, пожалуйста, папа, папа, не бей, на коленях ползет на кухню, но тот ничего не видит, не слышит лупит маленького Анри, колотит жену, и вся деревня знает об этом по доносящимся воплям, но вот налетает ветер и все уносит с собой. Только ветер потом стихает, и в тишине из сумрака доносится детский голосок, постепенно стихающий, превращающийся в заунывную жалобу, похожий на голос ветра, когда тот устремляется в какую-нибудь щель в стене.

*

Люд вышел в этот вечер на улицу, не зная ни зачем, ни куда пойдет, но на месте ему не сиделось. Жена спросила, скоро ли он вернется, он ответил: «Займись-ка ты своими делами!»

Она удивилась, раньше он был с нею ласков, но с недавних пор и в этом доме все поменялось.

Что же его терзало? Он сам не знал. На душе невыносимая тяжесть, от которой тянуло избавиться: он шел, куда глаза глядят, словно навьюченный зверь, в надежде сбросить ношу.

Небо затянуло еще вчера. Ветер сменил направление, но столь малой вещи было достаточно, чтобы все выглядело иначе. Там, где прежде сверкали красивые золотистые листья, были голые ветви. Уже не блестела объеденная на корню трава. Над гребнями нависало низкое небо. Вы вдруг ощущали невероятную тяжесть бытия. Вот, что ощущал Жан Люд. Перед глазами простирался итог всей работы, и Жан, продолжая идти, думал: «Как мог я так долго терпеть это нищенское существование?»

Если уж на то пошло, он никогда до сего дня не страдал. И мало найдется людей его счастливее. Он слыл в коммуне образцом любящего мужа.

Он был высокий, худой, у него была длинная, с выступающим кадыком шея, приветливый, ласковый взгляд. Весь он исполнен был доброй воли, как люди, принимающие жизнь такой, какая есть.

Однако он больше не принимал ее. Он сглотнул. Кадык задвигался. Во рту сухо, словно при болезни.

Он дошел до небольшого уступа, где дорога раздваивалась.

Из-за тумана деревни позади уже не было видно. На ней лежала поволока тумана, она скрывала от взора все за исключением колокольни. Там, внизу, перемещались потоки воздуха, и от них туманная поволока начинала двигаться, на поверхности возникало волнение, будто волны на озере, и вот от нее отделялся клок и двигался в вашу сторону.

Это походило на клубы дыма от трубки старика, курящего у стены. Один из дымных клочьев скользнул над Жаном, вот надвигался второй, они быстро множились.

Всем известно, как туман поднимается, во всяком случае, ему это было известно. И поскольку становилось все темнее и темнее, к остальному добавилось еще и чувство жуткого одиночества, он был отделен от других людей, сам по себе, наедине с собой этим вечером, на развилке дорог.

Одна продолжала подниматься, другая шла ровно, в стороне от откоса. Казалось, он еще мгновение колебался, затем ступил на ту, что шла ровно.

Он по-прежнему не знал, куда направляется. Ясно было лишь, что нужно идти, а когда он остановился, нужно было остановиться, теперь он двигался вновь, нужно было двигаться. И так он очутился в местечке Презим. В голове вертелись все те же мысли: «По четырнадцать часов работы летом, шесть часов отдыха, а хватает только на суп! На нас троих — всего одна комната! Это и есть справедливость? У других есть все, чего пожелают, у нас — ничего! Другим, когда понадобится обновка, достаточно лишь раскрыть кошелек. Мы же должны носить старье всю жизнь и даже после, в нем же нас и хоронят!