Сатанинская трилогия
Шрифт:
— Черт возьми! — он замахал кулаком.
Он остановился и, будто нарочно, оказался прямо перед полем, с верхней части по краю сбегала тропинка, словно шов, соединявший поле со склоном.
На поле не было ни единого дерева, ни куста, ни борозды — ничего, что могло бы служить ориентиром, за исключением трех-четырех больших остроконечных камней, разделявших пашню на более-менее равные прямоугольники.
Он смотрел на камни, не сводя глаз, но на самом деле взгляд был обращен внутрь. Его озарила идея: «Нужно лишь слегка передвинуть столбы, и мы перестанем быть бедными!»
Пять-шесть
Мы были слишком глупы, пора показать всем, что мы поумнели. Он вновь огляделся по сторонам. Пошел в поле, обеими руками взялся за столб…
Прокричал ворон. Было слышно, как вдалеке скрипит ось телеги.
Когда он вернулся, уже стемнело. Жена варила суп. Он обнял ее.
Казалось, он стал прежним Жаном Людом. Вошла малышка пожелать родителям доброй ночи.
— Мари, подойди, — сказал он и посадил ее к себе на колени. — Мы любим папочку?
— О! Да!
На кухне было жарко. Хорошо закрыться в комнате, когда снаружи дует ветер и на дворе ночь. Мы сидим здесь, а наверху, в широкой трубе висят на прутьях колбасы и куски шпика, недавно забили свинью, и мы говорим: «Еда у нас есть!», «У меня есть дом, жена, дочка!», и на сердце тепло. На сердце спокойно, будто пташка в ненастье вернулась в гнездышко. Ничего больше не нужно.
Накрыли на стол, давно он не ел с таким аппетитом. Адель пошла уложить малышку.
Она вернулась, он позвал ее сесть рядом. Теперь и ей было жарко, она радовалась, глаза светились от счастья.
— Ну что, моя скромница, иди, я поцелую тебя в шейку, где тебе нравится. Ого, какая она у тебя красивая, и это — после двенадцати лет замужества! Иди же скорее сюда!
Ей надо было всего лишь чуть-чуть приблизиться. Настала тишина.
И вдруг:
— Послушай, а что бы ты сказала, если б мы вдруг разбогатели?
Она внезапно выпрямилась.
— Отвечай!
— Не понимаю, о чем ты.
— Как так? Чего ты не понимаешь? Я спрашиваю, обрадуешься ли ты, если мы станем богаты, такое ведь возможно?.. Ведь это будет, — он ударил кулаком по столу, — по справедливости!
Он продолжил:
— Мы уже давно бедствуем, пришла наша очередь!
И снова ей стало страшно.
*
В то время у многих женщин началась падучая.
Они шли по улице и вдруг останавливались. Падали навзничь, в уголках губ выступала пена, глаза закатывались.
Сложно было не заметить, что никогда столько бед не обрушивалось разом на жителей этой стороны. Но когда они принимались искать причины, меж ними наблюдался разлад. Одни утверждали, что это из-за воздуха; другие, что из-за воды в источниках; еще кто-то говорил, это из-за перемены погоды; а некоторые уверяли, что дело в эпидемии гриппа.
И только у Люка было собственное, отличное от других объяснение. Кстати говоря, оно и не менялось:
— У него лицо лгуна, — заводил Люк, — все его жесты — жесты лгуна!
И он продолжал прогуливаться по деревне, порождая криками среди людей смятение. Тем не менее казалось, оно не наносит ни малейшего вреда новому башмачнику, даже наоборот. Лавка
его никогда не пустовала. Людям нравилось составить ему компанию, он рассказывал им истории, да и сам умел слушать. Вокруг него в лавке всегда сидело по пять-шесть человек. А он разминал кожу и тянул дратву с видом, что шум не имеет к нему ни малейшего отношения, быстро все примечая, быстро на все отвечая. Его маленькие серые глазки сверкали, руки были ловки и проворны как никогда, и количество работы, которое он проделывал за несколько часов, было просто невероятным.Он умел так развлечь, что все забывали о его присутствии.
И вдруг слышался вдали голос Люка, становясь все громче, и звучали все те же слова: «ослепление», «несчастье, «проклятие» и так далее. Люди возвращались из своих мыслей. Некоторые, самые нетерпеливые, говорили: «Как надоел этот старик!» И лишь Браншю оставался спокоен. Маленький молоточек все постукивал по наковальне.
— Скажите на милость, — говорил он, — ну какой вред это может вам причинить? Как вас это касается?
— Браншю приставлял палец к виску. — Он просто несчастный человек, вот и все.
— Ну конечно, — отвечали ему, — нас это никак не касается, но вы…
— Ох! Я… — Браншю пожимал плечами. Он уже вернулся к работе, но в эту минуту как раз появился Люк. Конечно, его нельзя было упрекнуть в трусости. То, что он один, а их семь или восемь, не заставило его отступить. Он стоял возле лавки, борода топорщилась, глаза сверкали, словно высекая огонь:
— Вы совсем стыд потеряли? Другие глухи и слепы, но вы — вы по собственной воле отказываетесь слышать и видеть… Изменники, нечестивцы, сами ищете погибели!..
Голос его звучал все громче. Однако Люка прервали, кто-то распахнул окно. В сточную канаву упал здоровенный камень, полетели брызги. Все захохотали, и Браншю вроде бы тоже, но, казалось, против воли.
Спустя несколько дней, утром около 11 часов Лот, возвращаясь домой, увидел, что у дверей полно народа. На возвышавшемся над маленькой лесенкой крыльце стояли женщины, что-то оживленно показывавшие друг другу. Они замолчали. Лот подходил все ближе.
Одна из женщин подбежала к нему:
— Лот, Лот, не ходи туда, — она преградила дорогу, — не ходи, на это больно смотреть… Подожди, мы позаботимся о ней сами… Подожди, пока ей станет получше, а то… а то…
Он с силой толкнул ее в сторону и бегом взобрался по лестнице.
Затем увидел, что мать лежит на постели.
Она не двигалась. Но она не была мертвой, это было понятно по глазам. Она все видела и слышала, только не могла больше двигаться, будто душа ее была погребена в теле, как иное тело погребено в могиле.
Он встал на колени:
— Мама! — Звал он. — Мама! — Восклицал он, будто снова став маленьким. — Мама, ты меня слышишь? Это я.
Он склонился над ней, но она лежала без движения, даже не обратив на него взора. Она была, как статуи, что покоятся на церковных плитах, но, в отличие от них, у нее билось сердце, и сколько же боли в нем было, если она слышала, как сын зовет ее!
Женщины расталкивали друг друга локтями, шепотом говоря друг другу:
— Тут никто не поможет, это паралич!