Саван алой розы

– И все же, кто-то из домашних слуг мог испытывать к вам неприязнь? – допытывался Кошкин – а больше следил за реакцией Соболева.

– Не представляю, кто бы это мог быть. С прислугой я обращаюсь подобающим образом, никогда не обижал обхождением или оплатой. И все же врагов – вне этого дома – у меня хватает. Полагаю, кто из этих врагов и проник в дом, дабы меня опорочить.

– Да, не исключено… – обронил Кошкин.

Но Соболева такой ответ как будто не устроил. Наверное, он рассчитывал на более горячую поддержку, потому как даже чуточку разволновался, пытаясь Кошкина убедить:

– Зачем мне убивать собственную мачеху? Да еще и столь жестоким способом! Это ведь ее кровь на трости? Эта женщина была моим единственным другом долгие годы! Ей я обязан всем, что имею сейчас! Что, кроме благодарности, я могу испытывать к ней? Мне незачем было торопить ее смерть хотя бы потому, что я и при жизни ее по факту владел всем ее имуществом!

– По факту – но не по закону! – веско и как всегда некстати заявил Воробьев.

Кошкин бросил в него убивающий взгляд и понял, что теперь-то точно размажет его по стенке.

– Воробьев! Выйдем, – велел он. Чуть мягче обратился к Соболеву. – Денис Васильевич, останьтесь в доме. Прошу вас покамест никуда не уходить.

– Я могу я пригласить своего адвоката?

– Да, разумеется. Но искренне надеюсь, что его услуги не понадобятся.

* * *

Воробьев настроя начальника, как всегда, не чувствовал и, возвращаясь в залу на первом этаже, где полиция устроила своеобразный штаб, вещал весьма бодро:

– Хорошо, что вы не стали арестовывать этого субъекта сразу, Степан Егорович, потому как нас прервали, и я не успел сказать вам самого важного.

– Неужто еще улики есть? – невольно удивился Кошкин. И понял, что снова обязан выслушать Воробьева, прежде чем задать трепку.

– Не то слово! Представьте себе, Степан Егорович, шубку нашли на даче. Ту самую, каракулевую!

Шуба, точнее полушубок рыжего цвета в мелкий завиток, и правда была накинута на спинку кресла.

– В передней висела, в доме Соболева, в Терийоках. Прямо на крючке. Я уж фотокарточку ту успел показать официанту трактирному – шубу узнал.

– А даму в шубе?

– Даму… говорит, волосы похожи, светлые под шляпкой, статью тоже похожа. Но вот лицо она спрятала – не разглядел.

Кошкин посматривал на шубу с сомнением. Кроя она была обыкновенного, никаких примечательных деталей не имела. Полненьких светловолосых дам в похожих шубах, особенно в феврале-месяце, при желании, найти можно сколь угодно.

А главное… Николаша ведь повеса тот еще. В дамочках переборчив. Он на гувернантку Мишину облизывается – а тут Юлия Михайловна. Банкирская супруга, возрастом лет на десять его старше. И лицом, прямо скажем, немиловидна – даже на самый невзыскательный взгляд. Обаяния в ней да женской привлекательности и того меньше. Нет, конечно, на всякий товар найдется купец – да только вообразить роман между Юлией Михайловной и Николашей не выходило у Кошкина, как бы он ни морщил лоб.

Ну а если не роман – то для какой надобности им встречаться тайком в нумере трактира?

– Юлия Михайловна признала, что шуба ей принадлежит? – спросил Кошкин.

– Не успел еще спросить. Виноват, Степан Егорович.

– Не успел? – делано изумился Кошкин. – Я уж думал, вы все на свете успели, Кирилл Андреевич! Вы хоть представляете, что, если выяснится, будто мачеху и правда убил Соболев – Александра Васильевна вам этого не простит?

– Как это не простит? – Воробьев даже покраснел от изумления. – Вы не правы, Степани Егорович! Александра Васильевна – девушка исключительно разумная! Конечно же она все поймет!

Кошкин только головой покачал, все больше и больше понимая, как непросто было бывшей жене Воробьева ужиться с таким субъектом. Произносить этого вслух он не стал, конечно только велел:

– Зовите сюда Соболеву, банкиршу. Немедля.

Покуда Кошкин дожидался, решил мельком оглядеть дневники Аллы Яковлевны. Ни одна из четырех тетрадок не была порвана или испорчена – их словно и вовсе не открывали. Лишь спрятали. И ведь Соболев прав: если бы он хотел, чтобы тетрадки не достались общественности, куда разумней их тут же сразу и сжечь. Прятать их логично лишь в одном случае: если есть расчет забрать позже да воспользоваться.

И, конечно, Кошкин поспешил открыть первую из тетрадок, чтобы убедиться – из нее и правда вырвали несколько страниц. Выходит, Лезин не солгал, те записи об убийстве актрисы Журавлевой и правда делала сама Алла.

Вчитываться Кошкин не стал – сделает это позже. А пока только пролистнул оставшиеся три тетрадки, допуская, что, может, и в них есть вырванные страницы? Этого, впрочем, не обнаружил, зато из последней, четвертой, вдруг бабочкой выпорхнул плотный листок и, проскользнув меж пальцев Кошкина, упал на ковер.

Это оказался всего лишь дамский карманный календарь за 1894 год. Карандашом здесь были обведены церковные праздники, постные недели, еще какие-то дни, которые Кошкин счел необходимым проверить при первой же возможности. А более всего выделялась одна дата, обозначенная даже чернилами.

Семнадцатое апреля.

И этими же чернилами рядом, поверх календарных чисел, было выведено имя: «Александръ». Что в очередной раз поставило Кошкина в тупик. Какой еще Александр? Очередной воздыхатель Аллы-Розы? А на семнадцатое апреля назначена их свадьба? Бред, но, ей-богу, Кошкин уже ко всему был готов…

А еще он обратил внимание, что убита Алла Соболева была спустя всего месяц с небольшим, после этой даты. К слову, странно, что Александра Васильевна ни словом о календарике не обмолвилась. Позабыла? Или сочла неважным?

Поразмыслить не удалось: в залу без стука ворвалась Юлия Михайловна и, свысока глядя на него из-под кустистых бровей, спросила:

– Чем могу быть полезна?

Спросила, впрочем, ясно давая понять, что полезной быть не собирается, а терпит это все, потому что супруг велел. Супруг ее, как успел заметить Кошкин, был единственным человеком в мире, перед которым Юлия Михайловна смиряла свою гордыню и, можно сказать, слушалась. Потому что ослушаться мужа в их купеческой среде – смерти подобно. А вовсе не из любви или уважения. Что касается любви, или хоть ее проявлений, этим банкирша Соболева, кажется, была обделена вовсе…

– Присаживайтесь, Юлия Михайловна, вот сюда, – спохватился Кошкин, убирая календарик в карман, – право, мне совестно, что мои коллеги ворвались к вам среди ночи и перебудили весь дом. Я этого не хотел, ей-богу: верите или нет, но без моего ведома подручный вот такое учудил…

– Так воспитываете плохо подручных ваших! – Юлия Михайловна величественно уселась на предложенное кресло и держалась запросто. – У меня вот в доме прислуга пикнуть без моего ведома боится – а вы своих разбаловали, видать!