Савва Мамонтов
Шрифт:
Для великих дел созревают русские северные люди медленно.
Впрочем, хмель искусства постоянно бродил в его купеческой крови. За лето Савва Иванович изваял бюсты Адриана Викторовича Прахова, Андрея Ивановича Дельвига, Елизаветы Григорьевны…
В Москву вернулись в конце октября.
В 1875 году в Абрамцево въехали на санях, в метель. На календаре стояло 20 марта. Гостила Люба Карнович, племянница Саввы Ивановича. При детях в гувернантках состояла Анна Бострем.
Ждали весны, но снегу радовались. В Абрамцеве есть откуда прокатиться на санках. На все вкусы и каждому по его храбрости. Пологие
Дрюше катание на санках было заказано. Он выходил на улицу среди дня и прочищенной дорожкой шел между дубами смотреть сверху на спрятанную в снегах Ворю, на синий лес на горах. Он разглядывал следы на снегу, кружево инея на черных дубах. Зима молчит, и в этой белой тишине Дрюша думал об отроке, который жил здесь пятьсот лет тому назад, ходил по этим снегам, смотрел на эти горы и молился. Бог услышал его молитвы и освободил русскую землю от Золотой Орды, а отрок превратился в святого заступника русских людей на Небесах, в милосердного Сергия Радонежского.
Дома Дрюшу ожидали внимательные глаза мамы.
— Я не замерз, не озяб, не остыл, — говорил он скороговоркой.
Елизавета Григорьевна брала его за руку, и они шли в ее комнату и молились перед иконами Богородицы и Пантелеймона-целителя.
Пасха приходилась на 15 апреля, а снег все падал, падал… Дорогу перемело вьюгой, но всем семейством погрузились в трое саней и поехали в Хотьковский монастырь, знаменитый мощами Кирилла и Марии — отца и матери преподобного Сергия Радонежского.
Весна началась только на Фоминой неделе. Солнце сделалось жаркое, снег поплыл, деревья стали черные от влаги, прилетело множество птиц. Ночью Воря унесла старый мост, но в берега вошла быстро, в несколько дней.
Скоропалительная весна погубила приказчика Островского, его отвезли в больницу, но доктора не помогли. Вместо Сергея Андреевича появился Федор Иванович. Был Островский, стал Алябьев. Впрочем, тем же летом Савва Иванович должность управляющего упразднил, а дела передал толковому работнику из дворни — Алексею.
Преображение Абрамцева произошло 12 июня 1875 года с приездом Валентины Семеновны Серовой и десятилетнего Тоши. Преображения этого никто не увидел, не угадал, и оно прошло буднично. Краснощекий, налитой, как ядро, мальчик глядел из-под красивых ресниц ясными глазами, может быть, чуть свысока: он знал себе цену и дорожил своей избранностью.
— Здравствуй, — голос Елизаветы Григорьевны был такой искренне ласковый, такой женственный и такой незнакомо-родной, что мальчик вдруг вздохнул, словно с его плеч свалилась гора, улыбнулся и позабыл, что он — угощение для взрослых.
— У нас очередная горячка: строим плоты и скоро все поплывем, — сказала Елизавета Григорьевна, целуя Валентину Семеновну. — А вот и Степан Разин.
В комнату вбежал Сережа.
— Мой старший, — представила Елизавета Григорьевна сына.
— Сергей! — пожал поданную Валентиной Семеновной руку и вопросительно поглядел на Тошу: — Пошли?
Ребята тотчас исчезли.
— Как у них просто, — сказала Валентина Семеновна. — Будто зверята. Нюхом чувствуют — свой. Вы, наверное, думаете, я привезла вам юное дарование, хвалимое Антокольским и Репиным? Нет, милая Елизавета Григорьевна, этот молчун ужасный озорник. В Мюнхене я отдала его в школу, и он уже на другой день участвовал в драке улица на улицу и однажды ужасно меня напугал. Видимо, мимо дома проходил его враг, так он
бросился к окну с линейкой, как с саблей: «Эй, иди сюда, я врежу тебе по загривку!» Он кричал, как истый баварец, нагрузившийся пивом, на баварском, на крепком диалекте.— Вашему сыну будет хорошо здесь, — сказала Елизавета Григорьевна.
— Но вам-то сельская жизнь, я вижу, не впрок.
Елизавета Григорьевна посмотрела на гостью с удивлением, но невольно дотронулась руками до своих щек.
Валентина Семеновна засмеялась:
— Ваш знаменитый румянец не повял, но мне чудится, а первое впечатление редко подводит, — что-то сильно тревожит вас.
— Наверное, малая личная полезность, — улыбнулась Елизавета Григорьевна и стала серьезной. — С утра мы говорили о Славянском вопросе.
— Слава Богу, славянские дела меня не волнуют.
— Но почему?
— Да потому, что я не славянка.
Елизавета Григорьевна смутилась, смешалась, промолчала.
— Меня волнуют не национальные, а социальные проблемы. Социально для меня все равны: евреи, русские, французы… Есть ли на столе хлеб у крестьянина, вот в чем вопрос! А на кого этот крестьянин или этот рабочий спину гнет — дело десятое.
В ней все было тяжелое, налитое: коротковатое тело, тяжелые, стриженные до плеч волосы, тяжелый подбородок, тяжелый взгляд. Лоб огромный, тоже очень тяжелый, и было бы лицо вполне мужское, если бы не мягкоочерченные губы да красивый взлет бровей.
С Валентиной Семеновной Елизавета Григорьевна никогда задушевных разговоров не вела, близости к ней не чувствовала, а тут такой напор, с порога. Пуще огня боясь в своих знакомых бестактности, Елизавета Григорьевна, спасая себя от чрезмерной интимности, повела гостью показать ей лечебницу и школу.
Перед обедом музицировали. Валентина Семеновна была ученицей Антона Рубинштейна, играла она нарочито сдержанно. Однако скоро забыла свою придуманную роль, и музыкальный штиль грянул музыкальной бурей.
Чувство самоутверждения у нее было развито чудовищно.
День шел размеренно. Обед. Отдых. Посиделки на удобных скамьях под деревьями. Тут и появился Савва Иванович. Он только что приехал с поезда, в деловом костюме, с золотой цепью для часов.
— Здравствуй, покойник! — подошел он к Валентине Семеновне.
Он развернул газету и заупокойным голосом принялся читать «Некролог В. С. Серовой».
Валентина Семеновна поднялась, отобрала газету. Взглянула на текст и ужаснулась. Это был действительно некролог.
— И прекрасно!.. Вам суждена долгая жизнь. — Савва Иванович смеялся весело, искренне, без ужимок, без намека на скоморошество. — И коли все живы и совсем даже не покойники, отдадимся сегодня вечером «Вражьей силе», — объявил Савва Иванович. — Играет Серова, поет Мамонтов. Кто не играет и кто не поет — те слушают и аплодируют.
«Вражья сила» — третья, последняя опера Александра Николаевича Серова. Композитором Александр Николаевич стал поздно. За пятнадцать лет чиновничьей карьеры в Министерстве юстиции он достиг генеральского чина действительного статского советника и, страшно прогневив отца, вышел в отставку. Отец тоже был статским советником и чуть ли не попал в министры. Его уволили нежданно, за вольнодумие, и все свои надежды Николай Иванович возложил на сына. Своеволие Александра Николаевича старый служака воспринял как предательство и оскорбление. Гнев его был так велик, что он отказался от сына.