Савва Мамонтов

— Для меня Морелли — художник-христианин, — возразил Василий Дмитриевич. — «Взятие Богородицы на небо», «Ангел, переносящий души в Дантово Чистилище», «Христос, идущий по волнам».

— Вы осторожнее с Морелли, — предупредил Мамонтова Адриан Викторович. — Он, между прочим, революционер, дрался с Бурбонами на баррикадах. Его на этих баррикадах и расстреляли бы, да он без сознания лежал, рана была очень тяжелая.

— Так едемте! — загорелся Савва Иванович. — Едемте к революционеру-христианину, пишущему одалисок.

Но оказалось, у всех дела, неотложные, обязательные. К знаменитому мастеру неаполитанской школы колористов Савва Иванович отправился только с Елизаветой Григорьевной.

О самой встрече свидетельств, кажется, не осталось. Известно только, что у Морелли была приобретена небольшая трогательная картина «Возвращение Богоматери с Голгофы».

Конец мая и половину июня Мамонтовы жили в Вене.

Здесь Савву Ивановича посетила муза Каллиопа. Сохранился листок с эпическими виршами.

Последний взмах резца. Закончено творенье. Заветные мечты создал я наяву. Теперь свершай свой суд, Эллада. Пред тобою С покорностью склоню я голову мою. Суд будет справедлив. Богами вдохновенный Народ преклонится пред скромной простотой.

Осматривали экспозиции Всемирной выставки и видели здесь репинских «Бурлаков». Картина нравилась иностранцам, хотя иные пожимали плечами, показывая на лохмотья бурлаков и на столь дикий способ перевозить грузы. Картину, впрочем, купил великий князь Владимир Александрович. Репин стал знаменитостью.

Светская жизнь никогда не отвлекала Елизавету Григорьевну от семейных забот. Ей удалось показать Дрюшу знаменитому доктору Фрейдриху. Доктор нашел здоровье мальчика удовлетворительным, обнадежил: с возрастом болезнь пройдет.

9

В Абрамцеве тюкали топоры, пахло опилками. Возводили мастерскую для скульптора Мамонтова, достраивали лечебницу, был готов сруб школы.

Проект мастерской сделал Гартман, но Савве Ивановичу стиль «а-ля рюсс» вдруг показался фальшивым. Гартман в Абрамцево ни разу не приехал посмотреть, как идет стройка, он жил в Кирееве, сооружал дом Федору Ивановичу. Строительными делами в Абрамцеве заправлял десятник Громов.

— «А-ля рюсс» похож на бабу, которая напялила на себя все свои побрякушки, — говорил Савва Иванович Елизавете Григорьевне, но особенно не сердился. — Поленов всем уши прожужжал, как ему плохо в Италии. Пусть приезжает, пишет Русь-матушку. И Антокольскому не мешало бы пожить у нас. Лепит русских царей, не ведая, каков он, русский народ. Хотя бы с нашей дворней пообщался, поговорил бы с Михаилом Ивановичем.

Садовник Михаил Иванович продолжал удивлять. У него появилась яблоня, где каждая ветка давала свои плоды.

Работы у Саввы Ивановича было много. Он отправлялся в Москву с семичасовым поездом, возвращался поздно.

В самом конце лета приехали Праховы.

Вечером устроили фортепьянный концерт, который закончился грозой. Погасили лампу, сидели вдали от окон, любуясь пламенем на облаках, зигзагами и стрелами молний. Гром сотрясал небо, землю, стены. Взрослые и дети собрались на одном диване, и никому не было тесно. Удары становились тише, но свет молний бродил по небесам, и казалось, что небо моргает.

— Воробьиная ночь, маленькое, но чудо, — сказал Савва Иванович. — Хорошо хоть завтра воскресенье, не ехать на службу.

Савва Иванович принес коньяк и морошку.

— Как хорошо быть богатыми! — сказала вдруг Эмилия Львовна. — Коньяк столетний, по дому бродят тени великих.

— Позавидовала? — усмехнулся Савва Иванович. — А ты поработай с мое… Ты рискни хоть разок всем своим состоянием.

— Что-то больно много рискующих!

— Уймись, Эмилия! — попросил Адриан Викторович.

— Нет, давай крой! — Савва Иванович налил рюмки дамам. — За богатых, господа! Но знала бы ты, Эмилия Львовна, как иной раз я зеленой завистью завидую твоему Адриану. Свободный человек! Купается в мире мысли, чувства, красоты.

— У каждого своя зависть, — сказал Прахов. — Я в Академии среди учеников имел всегда чуть ли не самый последний номер. Сороковой, тридцать девятый… Но когда подвели глаза и живопись пришлось оставить, я был самым несчастным человеком на свете. Хоть тридцать девятый, да на Пегасе!

— На хвосте Пегаса, — сказала Эмилия Львовна.

— Так выпьем же за хвост Пегаса! — обрадовался Савва Иванович, поднимая хрустальную рюмочку.

Тут полыхнуло, и грани рюмки вспыхнули, как алмазы.

— А ведь что-то сбудется, — сказала Эмилия Львовна. — Что-то мы напророчили.

Напророчили Поленова. Приехал утренним поездом. Лето Василий Дмитриевич провел в своих ненаглядных Имоченцах.

Решил в Рим не возвращаться, ехал теперь в Париж, оставалось еще три года академического пенсионерства.

— Говорят, Париж после немецкого нашествия ожил, бурлит, — сказал Савва Иванович. — Может быть, в Салоне выставишь своего «Господина», в Европе этакое любят.

Василий Дмитриевич улыбнулся:

— Все дразните?! А я действительно напишу «Право господина». И выставлю в Салоне.

— И будешь не Дон Базилио, а Дон Жуан, — предрекла Эмилия Львовна.

Ходили за грибами, оставив Адриана Викторовича. Он плохо видел. Ему в скором времени предстояло ехать в Петербург защищать диссертацию на степень магистра. Диссертация называлась «О реставрации группы восточного фронтона Эгинского храма в Афинах». Собственно, это была часть опубликованной еще в прошлом году в Петербурге монографии «Критическое исследование по истории греческого искусства». Защита — чистая формальность. Место Прахову было обеспечено в Санкт-Петербургском университете, и не только место, но и звание доцента, однако кто же не волнуется, когда грядет перемена в жизни.

Савва Иванович ходил по лесу вместе с Поленовым. Нашли поляну золотых, крепких лисичек.

— Вот и жарк о е! — говорил Мамонтов. — Ты, Василий Дмитриевич, не задерживайся в Париже. У них, небось, одни трюфеля. А если серьезно, может, потому и мечешься, что мало писал на русские темы. Писать Россию, русское небо, глядя на итальянские небеса, — нелепица.

— Русское небо я писал в Имоченцах. Не картины — этюды. «Закат», «Окулову гору», «Избу». И картина у меня есть. «Переправа через реку Оять». Лошадка посреди брода, водички наклонилась попить, на лошадке девка, в тележке, двухколесной, пара кулей… Все похоже, а не получилось. Настроения нет.

— Приезжай в Абрамцево — получится. Третьяков, конечно, большой молодец, дает жить русскому художнику. Но, думаю, надо собрать все лучшие силы, чтоб художник художника подвигал, чтоб зажигались друг от друга.

— Художнику уединение необходимо.

— Кто же против? Уединяйся, твори, но приходи за общий стол. Поспорь, выпей круговую чашу, открой в себе кладези, которые увидишь в товарищах своих. Ведь иногда так важно спохватиться.

— Белый!

— Стой! Смотри под ноги. Можешь раздавить. Белые в одиночку не показываются. Ах, как стоят! Шапка к шапке, ниже, ниже, до самого махонького.