Савва Мамонтов

— Я слышал, как Ге разносил в пух и прах росписи киевского собора. Ге — человек не злой, но он возненавидел Васнецова. И особенно «Благодатное небо».

— Ге — протестант по складу ума. Все его картины — ересь.

— А что тогда скажете о «Христе и грешнице»?

— В вашей картине нет веры.

— В «Христе» Антокольского тоже нет веры. Тургенев нашел такой ракурс — специально лестницу ставил, сверху смотрел, и оттуда, сверху, Христос яростен, ненавидит толпу. Антокольский такой задачи, разумеется, не ставил перед собой… И вопрос в другом. Разве без веры произведение хуже?

— Хуже, — сказал Нестеров. — Нет веры, зачем писать Христа?

— Религия не может претендовать на полноту добра. Какая-то часть мирового света принадлежит искусству… И кто сказал, что Христос — собственность христиан? Но я очень хочу посмотреть ваши новые картины.

— Их надо еще написать.

Сестре своей Михаил Васильевич писал о поездке в Жуковку, о Поленовых: «Та простота, которая так приятно поражает у них в московском доме, тут чувствуется еще больше, единственно, что не по мне, это то, что все встают не раньше 10 часов, но это объясняют они наследственной привычкой больших бар».

6

Картину «За приворотным зельем» Нестеров начал 10 сентября 1888 года. Он бывал на четвергах у Поленовых, ездил на званые обеды к Мамонтовым.

Коровин и Серов чересчур серьезного, тянувшегося к Елизавете Григорьевне новичка невзлюбили. Кличка ему была дана злая: Трехлобый. Впрочем, и Нестеров о Коровине отзывался не без презрения. «Его роль ограничивается шутовством», — писал он сестре.

Душу Михаил Васильевич отводил у Сурикова. Однажды просидел у него с шести вечера до половины третьего ночи. И, разумеется, рассказал об этом бдении в письме к Саше: «Много говорили и читали Иоанна Златоуста, Василия Великого и т. п. Интересный он человек. Недавно вышел в „Севере“ мой рисунок, конечно, изуродован, тем не менее, он Сурикову очень нравится, название — „Созерцатель“». (Монашек, сидящий на лесной опушке.)

Новую свою картину — Поленову она понравилась — Нестеров решил на Передвижную выставку не предлагать. Сестре он писал 29 октября: «Это почти дело решенное, я давно сказал, что выставлю вещь лишь тогда, когда буду ясно видеть, что она будет из первых… Завтра начну писать „Пустынника“, опять восторг, опять разочарование и отчаяние, но такова участь большинства художников, живущих чувством в ущерб разуму».

Завершил Михаил Васильевич работу над «Пустынником» в Уфе, в самом конце года. Впрочем, успел сделать еще иллюстрации к истории Петра Великого «Преображенское и окружающие его места, их прошлое и настоящее». Книга увидела свет только в 1895 году.

Вернувшись в середине января в Москву, Нестеров вместе со своим «Пустынником» поселился на Лубянке в «Коммерческих номерах». Решил показать картину близким друзьям. Левитан — посулил успех. Суриков был доволен, но голову старца раскритиковал. Нестеров тотчас и убрал ее. И вдруг слух: картину желает посмотреть Павел Михайлович Третьяков. Ах, как затрепетало сердце, как задрожали руки: явится — сам-то! — а пустынник — без головы…

И ведь нежданно приехал. О том посещении Михаил Васильевич написал в книге «Давние дни»: «Сидя, стоя, опять сидя, подходил, отходил, задавал односложные вопросы, делал замечания, всегда кстати, умно, со знанием дела. Пробыл около часу… Неожиданно, вставая, спросил, не могу ли я уступить вещь для галереи?»

Нестеров был купеческого рода. Его дед Иван Андреевич — дворовый человек Демидовых, получив вольную, завел торговое дело и среди уфимских граждан был почитаем, двадцать лет — городской голова. Отец Василий Иванович торговал мануфактурой, имел галантерейные магазины, а потом с компаньонами основал банк. Матушка Мария Михайловна тоже купчиха, ее семейство вело хлебную торговлю.

— Пятьсот рублей, — назвал свою цену Михаил Васильевич.

Третьяков чуть подумал и сказал:

— Оставляю картину за собой… Непременно отправьте ее на Передвижную выставку.

Как Третьякова не послушать, но на подвиг Нестеров решился не сразу. Тихая картина может и на выставке тихо пройти… Да и примут ли? Однако послал.

Василий Дмитриевич Поленов, избранный Товариществом устроителем XVII Передвижной выставки, прислал супруге список голосов жюри, поданных за экспонентов-москвичей. Всего голосов было шестнадцать. Левитан представил три пейзажа, и все три прошли: «Под вечер» — девять голосов, «На Волге» — тринадцать, «Пасмурный день на Волге» — десять. Картина Елены Дмитриевны Поленовой «Странствующие музыканты (шарманщик)» получила пятнадцать голосов, картина Коровина «У балкона» — тринадцать. «Пустынник» Нестерова прошел единогласно.

О выставке Василий Дмитриевич писал: «Особенно выдающегося на ней у товарищей нет. „Николай-чудотворец“ Репина есть выдуманная рассудочная вещь. Шишкина пейзажи очень слабы. Маковского картины черны до сапожной ваксы. Волков такую отсебятину накрасил, какой ему еще не удавалось. Пастернак рисунок почти не исправил и от этого очень теряет. Репину из экспонентов больше всего нравится Константин Коровин и Елена Поленова».

А между тем на этой выставке Шишкин выставил «Утро в сосновом бору» с медведями Савицкого. («Медведи недурны, а лес плох», — писал Поленов.) Максимов представил картину «Все в прошлом».

Шишкина и Максимова приобрел Третьяков, а Поленов, хоть и поругивал Максимова за фон («разрушенное прежнее величие — плохо до наивности»), должен был признать: «Удивительная вещь. Я его назвал внуком Апеллеса, он думал, что я его ругаю. Как нарисовано, как написано!»

Что касается Репина, его «Николай-чудотворец» был создан к празднованию 800-летия перенесения мощей из Мир Ликийских в город Бар. Картина была событием. Поленов представил один из своих шедевров «На Генисаретском озере». И были Коровин, Левитан, Степанов, Архипов. И был Нестеров.

Воистину современники слепы и глухи к тому, что имеют сами. Человек — инструмент, настроенный воспринимать настоящее, когда оно становится прошлым. Одно только прошлое и дорого ему…

7

Пятьсот рублей от Третьякова пошли Нестерову на заграничную поездку, в Италию.

14 мая был в Варшаве, 19-го — в Венеции, во Флоренции — 21-го, 29-го поселился в Риме, съездил в Неаполь и на Капри. Побывал в Милане и через Швейцарию 22 июля 1889 года прибыл в Париж на Всемирную выставку.

Главным чудом этой выставки была только что построенная трехсотметровая Эйфелева башня. Нестеров размышлял, то ли за пять франков посетить эту башню, то ли за ту же цену взмыть на воздушном шаре. Во-первых, поднимают выше башни, во-вторых, дают диплом о полете, о пребывании на высоте четырехсот метров!

Французские художники покорили Михаила Васильевича. Пювис де Шаванн, который показался мудреным, Башкирцева — быстро сомлевший цветок, Бастьен-Лепаж, любивший Башкирцеву… Бастьена-Лепажа Нестеров признал первым и величайшим из современных французов. К его картинам приходил каждый день, поражаясь глубине образа Жанны д’Арк, высокому настроению картины, мастерству кисти и… равнодушию французов к шедевру.