Савва Мамонтов

Прошел другой раз, ища потонувшие в посредственности настоящие художественные работы. Отметил Аскназия «Экзамен из талмуда», «Оду» Бакаловича, «С голубями» Степанова. Отыскал картину Творожникова «У церкви». Говорили, что ее купил Третьяков. Картина показалась грубоватой, но в свежести ей нельзя было отказать.

— Здравствуйте! — Перед ним стоял Сергей Мамонтов. — Я вчера был на Передвижной, видел вашу картину. Мама права. На выставке много сильных вещей, в первую очередь, конечно, «Баронесса Искуль» Репина. Антон тоже не потерялся, но ваш «Отрок» — исключение. Совершенно нежданная картина.

С Сергеем Саввичем Нестеров виделся в день представления у Мамонтовых «Саула». Сергей был одним из авторов драмы, принимал поздравления. Знакомство их было кратким: рукопожатие, несколько добрых слов о драме, в ответ — благодарность.

— Спасибо за доброе слово, — улыбнулся Нестеров. — Месяц тому назад хвалил я вас, теперь вы меня.

— Я не хвалю, я — ваш сторонник. Вы не верьте писакам. — И дал газету. — «Московские ведомости» на вашей стороне. Извините, мне — в училище. Увольнение всего на два часа… — Пошел, но вернулся. — О вашем «Отроке», я в этом убежден, будут писать много и хорошо. Не теперь, конечно.

Михаил Васильевич уже покидал выставку, когда его остановил солидный господин.

— Истомин, — представился незнакомец. — Редактор «Правительственного вестника». Ваша картина на Передвижной произвела на меня странное, но положительное впечатление. Скажу правду, я не вполне ее понимаю, но другие картины после вашей — я себя поймал на этом — смотрел рассеянно. Меня тянуло на это сжатое поле, к этому удивительному лику, к березке и рябинке. Картина ваша, несомненно, русская по сокровенному духу, которого, пожалуй, никто до вас не умел так выразить.

— Благодарю, — поклонился Михаил Васильевич.

— Мне хотелось бы поговорить подробнее, понять истоки вашего творчества. Может быть, встретимся в редакции или на выставке, у вашей картины?

— Впервые встречаю пишущего человека, который не отверг мою работу, но и тут мне не повезло, — сказал Нестеров. — Я сегодня уезжаю, а у меня еще с Третьяковым разговор.

Уходил с Академической выставки успокоенный. Понял — «Варфоломей» не потеряется ни среди множества картин, ни в соседстве с любыми знаменитостями.

На улице мела поземка, ветер ударял порывами, и на свою Передвижную выставку Михаил Васильевич приехал озябший, растеряв перед встречей с Третьяковым последние крохи уверенности. Дело предстояло малоприятное: попросить немного денег в счет конечной расплаты за картину.

Добрые слова в «Московских ведомостях» — подспорье, мнение Соловьева Павел Михайлович уважает, но не будет ли полного отказа?..

Шел к «Варфоломею» совершенно уже раздавленный неверием.

— Вот и Нестеров! — увидел его Ярошенко и представил своего собеседника: — Адриан Викторович Прахов, профессор, распорядитель работ в Киевском Владимирском соборе. Адриан Викторович ждал вас.

— У меня к вам предложение, — сказал Прахов, взглядывая через сильные очки не без удивления и не без радости. — Вы так молоды! И так глубоко берете… Я хочу предложить вам работу в соборе.

— Но там же Васнецов!

— Работы еще очень много… А вы тот, кто очень нужен Владимирскому собору. Я это понял с первого взгляда на вашу картину. Она полна русского чувства, можно и сильнее сказать — русской любви… С ответом не торопитесь. Но я вижу, я знаю — вы необходимы собору.

Ярошенко и Прахов простились — они ехали к Репину, и Михаил Васильевич, оставшись наедине со своей радостью, никак не мог успокоить дрожи, которая трясла его изнутри. Он стоял перед какой-то картиной, не видя ее… Решиться на росписи в соборе — отказать множеству своих замыслов, но это тот самый заказ, что родил Микеланджело, Рафаэля, чудо новгородских и псковских церквей, ярославского храма Ильи Пророка!..

Еще через полчаса Михаил Васильевич встретился с Третьяковым. И был сражен. Вниманием, отеческой заботой. Он выдал ему 150 рублей (Нестеров сам назвал эту цифру) и внимательно проследил за тем, чтобы деньги были уложены в бумажник и надежно спрятаны.

11 марта 1890 года Михаил Васильевич писал родным: «В пятницу я был у Третьякова, принял он меня очень любезно, но денег дал лишь половину (тысячу рублей. — В. Б.)…другую (заплатит. — В. Б.)тогда, когда вещь вернется из провинции. Показывал Третьякову наброски будущей картины. Композиция ему понравилась, понравился и дух картины, после долгой беседы он проводил меня, поцеловавшись… Между прочим, он, как и Поленов, советовал ехать в Киев, но не утруждать себя работой и поберечь силы на картину».

15 марта 1890 года Нестеров был в Киеве.

10

Савве Ивановичу Мамонтову Нестеров не был близок, он души не чаял в Костиньке Коровине — жизнелюбе и шалопае. У Коровина душа нараспашку, умен, весел, с ним легко. Нестеров — ходячий обнаженный нерв. Хохоча сам и других забавляя, не расстается с неведомой трагедией. О первородном грехе, что ли, все время помнит?! Печали и радости от матери родной скроет. Душа женственная, настороженная, чувствующая обиду за сто верст. А Савва-то Иванович, заматерев, приобрел замашки вельможные. Однажды срезал Врубеля, потянувшегося за бутылкой дорогого вина: «Это не про твою честь! С тебя довольно чего попроще!» И гордый, но пьющий Врубель пропустил мимо ушей безобразную реплику покровителя… Нестеров такого даже подумать о себе не позволил бы. Неуютный был человек Михаил Васильевич. Иное дело Врубель. Он появился в доме Мамонтовых на год позже Нестерова, но тотчас стал своим человеком и на Садово-Спасской, и в Абрамцеве. Нестеров тоже жил в Абрамцеве, а вот в московском доме Мамонтовых он — редкий гость. Письма писал одной Елизавете Григорьевне. Если же поминал Савву Ивановича, то с иронией, с оттенком неодобрительности. В 1928 году, побывав в Абрамцеве, Нестеров писал Дурылину: «Там все по иному, чем было еще недавно. Природа же все так же прекрасна, как и сорок лет назад… Вспомнился и прекрасный образ Верушки, и ее благочестивой, без ханжества матери. И сам Савва великолепный, шуты и карлы, его окружавшие…»

Этими «шутами и карлами» много сказано. От того дара, каким владел Нестеров, Савву Ивановича ломало и корчило, как ломает и корчит колдуна перед святым крестом.

Другое дело Елизавета Григорьевна. О всех творческих задумках Михаил Васильевич сообщал ей первой, ожидая совета, духовной поддержки. «Непременно буду в Абрамцеве, — писал он из Кисловодска, от Ярошенко, — за последние месяцы много набралось такого, что поговорить и посоветоваться с Вами, Елизавета Григорьевна, есть необходимость». Он радуется, что ее сын станет товарищем по работе: «На днях отсюда (из Киева. — В. Б.)уезжает Андрей Саввич, с которым теперь у меня общие интересы по собору, так как на хорах орнаменты поручены ему». С Дрюшей ему легко, и он спешит сообщить Елизавете Григорьевне: «Андрей Саввич передал мне желание Ваше иметь снимок с моего „Рождества“, а также и Ваш отзыв о нем, который меня немало обрадовал. (Интересно, как Вы найдете оригинал)…

Я очень рад, что судьба свела в работах по собору с Андреем Саввичем. Его орнаменты мне крайне симпатичны, и приятно то мирное соглашение, которое до сих пор существует между нами в этом деле. Я в отношении Андрея Саввича испытываю те же благодарные чувства, какие бывают у рисовальщика к талантливому граверу, зная, что таковой не только не испортит рисунка, но часто придаст ему нечто совершенное».

Кончив картину «Юность преподобного Сергия Радонежского», Нестеров опять же обращается к Елизавете Григорьевне: «Хотелось бы, чтобы Вы… как и раньше было, посмотрели ее одной из первых, и если она окажется удовлетворительной, то я думаю послать ее на Передвижную выставку».